Музыка из уходящего поезда. Еврейская литература в послереволюционной России - Гарриет Мурав

читателя[75]. Используя кинематографическую технику монтажа, Бергельсон смещает читательские эмоции с персонажей на отдельные части тела; например, бурное выражение радости по поводу отречения царя «вспыхивает» у казаков в волосах и на плечах; евреи, по контрасту, «с ужасом смотрят на смеющиеся зубы военных» [Bergelson 1930b: 21]. Кроме того, автор наделяет эмоциями неодушевленные предметы – например, описывая местечко, осажденное петлюровцами: «С обморочным хладнокровием мокрая крыша роняла с печалью каплю за каплей, требуя у мира сострадания» («ин калтблутикн халошес хот дорт дер насер дах гетрипт мит умглик а тропн нох а тропн, гемонт рах-монес бай дер велт») [Bergelson 1930b: 55]. Писавший на идише критик Нусинов первым назвал стиль Бергельсона импрессионистическим, однако угловатость его прозы, смещенные от центра силуэты персонажей, мест и событий и неожиданные персонификации неодушевленных предметов скорее напоминают кубизм, чем импрессионизм в его живописном варианте[76]. Приемы дистанцирования и иронии, равно как и полифоническое использование многоязычных стилей, больше похожи на русский литературный модернизм того периода, в особенности в его бабелевском варианте.

В «Бридер» Маркиша Гражданская война приводит персонажей-мужчин к невосполнимой утрате индивидуальности; катастрофа войны представлена чудовищным гротескным телом. В «Гражданской войне», напротив, гротескные мотивы возникают лишь изредка. Экономность их использования делает их особенно шокирующими. Персонаж-нееврей Бочко отправляется на свидание к своей возлюбленной Фросе, и «его новые черные сапоги погружаются в кучи желтых опавших листьев как в нечто подгнившее и мягкое» («ви ин эпес невейледикс ун вайхс») [Bergelson 1930b: 22]. Слово «невейле» употребляется применительно к трупу, но также имеет значение «шлюха», то есть возникает образ отвратительного тела, выходящего за собственные пределы. Еще один поразительный и гротескный образ Бергельсон использует при описании девушки-еврейки, изнасилованной и убитой петлюровцами:

И что, если на тонкой-тонкой ниточке памяти остался висеть огромный девичий рот – глубоко надрезанный, как у свиньи? И что, если пара толстых распухших губ осталась болезненно перекошенной, перекошенной навеки?

Из вос, аз аф а динем, динем фодем фун зикорн из хенген геблибен а гройс мейдлш мойл – а тиф-фаршнитнс ви бай а хазер? Из вос, аз а пор гробе гедролене липн зенен геблибн балейдикт-фаркрумт, аф эйбик фаркрумт?

[Bergelson 1930b: 55]

Использование синекдохи и контраста между толстыми губами девушки и тонкой «ниточкой памяти» усиливает отталкивающую абсурдность образа. И евреи, и все остальные равнодушны к судьбе девушки и продолжают заниматься своими делами. «И что?» – таков их отклик.

Действие «Гражданской войны» начинается в убогом шинке «на полдороги между огромным заболоченным лесом и захолустной утонувшей в грязи деревушкой» («аф халбн вег цвишн а гройсн зумпикн валд ин а вайт-цеварфн блотик дорф») [Bergelson 1930b: 9]. Бочко и Зик, двое персонажей-неевреев, бродят по захолустью, избегая немцев и белых и без особого усердия разыскивая большевистского командира Петруна. Бочко, как и Левинсон в «Разгроме» Фадеева, – командир отряда красноармейцев, однако, в отличие от Левинсона, который всеми силами пытается сохранить свою «боевую единицу», Бочко поглощен мыслями о своей невесте Фросе, поэтому не мешает своим бойцам мародерствовать и дезертировать. Бочко «двигается к северу, мечтая о юге» – так звучит название второй главы. Глава в основном посвящена воспоминаниям Бочко о встречах с Фросей, когда отряд их стоял в Звиле.

Эпизод с Фросей – драматическая миниатюра, построенная на телесности межэтнических отношений; как и у Бабеля с Гехтом, тела персонажей Бергельсона сливаются в пароксизмах желания и насилия. Фрося, бросившая собственного ребенка, служит кормилицей в еврейской семье, которая занимает большой белый дом на главной улице. От нее пахнет мятными конфетами, «томными осенними ночами», но иногда дыхание ее отдает луком, который она ест «назло хозяйке-еврейке, которая закармливает ее яйцами и молоком, чтобы их еврейский ублюдок был потолще». Однако, помимо собственной воли, Фрося все сильнее привязывается к младенцу-еврею, пусть и заявляя при этом, что всех «жидов» надо расстрелять. Три тела – мать, младенец и кормилица Фрося – переплетаются в отторжении и любви. Даже питание приобретает характер насилия, когда мать «закармливает» Фросю яйцами и молоком, а та, чтобы вызвать у ребенка колики, жует лук. Насилие, любовь, ненависть и пища столь же неразделимы, как и тела кормилицы, младенца и его матери: они помимо собственной воли повязаны зависимостью друг от друга.

Речевая характеристика Фроси у Бергельсона нацелена на то, чтобы углубить ироническое дистанцирование от насилия, которое он описывает. Она шепотом подбадривает солдат Бочко, которые грабят еврейские лавки: «Грешите, грешите, миленькие, – молилась она тихонько» [Bergelson 1930b: 25]. Слово «давнен», «молиться», как правило, используется только применительно к еврейской молитве, и здесь в нем звучит глубокая ирония. Термин из иудаизма используется в своего рода заклинании, направленном против евреев. В цикле рассказов «Штуремтег» («Бурные дни»), в который входит «Гражданская война», Бергельсон порой использует русские фразы, транслитерированные еврейскими буквами. То, что Фрося использует идиш, равно как и то, что нарратор вкладывает в ее уста откровенно еврейские слова, описывая при этом ее откровенно антиеврейские чувства, подчеркивают интимный характер вражды между евреями и неевреями. Фокусируя в образе Фроси весь спектр эмоциональных откликов на вспышку антиеврейских чувств, автор добивается максимального остранения еврейской точки зрения, сбивая с толку читателей, у которых сложились определенные ожидания касательно повествования о Гражданской войне на идише.

Вообще в «Гражданской войне» отношение Бергельсона к насилию носит непрямой и дистанцированный характер. Некоторое время Бочко и Зик скрываются на заброшенной конюшне, когда-то принадлежавшей местному помещику. В доме полно разгромленных комнат, от которых «несет покинутостью». На стенах – следы уже имевшего место насилия: «По драным обоям на стенах, местами забрызганным чернилами и будто бы кровью изнасилованных женщин, качались три длинных тени и будто бы нечто нашаривали, искали» («Ибер ди опгерисене топетн-вент, вое зенен эртервайз багосн мит тинт ун башприцт ви мит блут фун фаргвадликте некейвес, хобн зих герукт драй ланге шотнс ун эпес ви геништерт, гезухт») [Bergelson 1930b: 41]. Бочко, Зик и их не вызывающий доверия приятель, который утверждает, что ему известно местонахождение их командира Петруна, и отбрасывают эти «три тени», движущиеся по стене. В брошенном поместье живые люди превращаются в призраков, это напоминает «Берестечко» Бабеля, где «вместо людей… ходят слинявшие схемы пограничных несчастий». Сущность насилия остается непроявленной, что подчеркивается повторами в нарративе на идише слова «ви», которое передано по-русски как «будто». Насилие, которому, судя по всему, подвергали женщин на заброшенной конюшне, явлено через знак, след на стене, вроде типографской краски. Прямого соприкосновения с насилием нет – тогда как у Маркиша, Бабеля и Квитко мы видим раненые