Обречены воевать - Грэхам Аллисон

себя жертвой, нарастание мстительности – все эти факторы углубляют наше понимание «синдрома крепнущей силы». Недовольство Токио тем обращением, которому Япония подвергалась с тех пор, как была признана откровенно слабой, стимулировало ускоренные преобразования, призванные обеспечить стране законное, как считали ее лидеры, место в мировой иерархии. Этот психологический трюк наблюдается снова и снова у крепнущих сил на протяжении столетий.

Германия против Франции

Середина девятнадцатого века

Победы Пруссии над Данией в 1864 году и над Австрией в 1866 году привели к положению, которое историк Майкл Говард охарактеризовал как «наиболее опасное из всех возможных: великая держава сама видит, как скатывается на уровень второстепенной»[152]. Французский чиновник того времени объяснял: «Величие преходяще… Могущество страны уменьшается просто вследствие того, что вокруг нее подымаются и накапливаются новые силы»[153].

Скорость возвышения Пруссии потрясла Париж и ободрила Берлин. По мере того как Пруссия присоединяла другие германские государства, ее население увеличивалось – от трети населения Франции в 1820 году до четырех пятых французского к 1870 году. Производство чугуна и стали выросло с половины французского в 1860 году до паритета десять лет спустя[154]. Прусские вооруженные силы тоже быстро модернизировались. К 1870 году их численность на треть превзошла численность армии Франции. Как отмечал военный эксперт той эпохи, «Франция замерла в изумлении, ибо едва ли не за одну ночь довольно маленький и подвластный сосед превратился в промышленного и военного колосса»[155]. Действительно, французская императрица восприняла царившие в Париже настроения, когда испуганно посетовала, что однажды «ляжет спать француженкой, а проснется уже пруссачкой»[156].

Бисмарк стремился объединить Германию. Но правители германских княжеств цеплялись за свой статус глав независимых государств. Они никогда не согласились бы подчиниться Пруссии, не «избавь их от эгоизма» тот шок, который заставил опасаться за собственное выживание[157]. Бисмарк верно рассудил, что война с Францией обеспечит ровно то, что ему требуется. А еще он сам и его генералы хорошо знали, что армия вполне готова к столкновению с французами[158].

Чтобы сплотить упиравшихся южных князей под общим знаменем, Бисмарк знал, что крайне важно выставить Францию агрессором. Учитывая озабоченность французского императора Наполеона Третьего по поводу возвышения Пруссии, Бисмарк без труда отыскал возможность сыграть на французских страхах. Смелым жестом он выдвинул на испанский трон немецкого принца из династии Гогенцоллернов. В результате Франция оказалась бы зажатой между двумя немецкими по духу державами. Соответственно ожиданиям Бисмарка, Париж запаниковал, узрев призрак окружения. Как отмечается в классической биографии Бисмарка, французский министр иностранных дел посчитал, что «кандидатура Гогенцоллерна на испанский престол представляет собой серьезную попытку изменить европейский баланс сил в ущерб французской империи. Честь и интересы Франции сильно уязвлены»[159]. В стране нарастало внутриполитическое давление, императора упрекали в бездействии, пока прусская угроза усиливается, а сам Наполеон был уверен, что его армия легко сокрушит немцев; он потребовал от прусского короля навсегда отказаться от желания посадить кого-либо из своих родственников на испанский трон[160]. Пруссия не прислушалась. Напряженность нарастала, а страх перед войной усугубила так называемая «эмсская депеша»[161] (наполовину сфабрикованное Бисмарком послание, призванное напугать французов сильнее прежнего). Наполеон объявил войну Пруссии. Как и предвидел Бисмарк, прусская армия при содействии союзных отрядов из германских княжеств уверенно разгромила французов, и эта победа способствовала рождению единого немецкого государства.

Перед нами хрестоматийный пример использования «синдрома правящей силы»: опираясь на преувеличенные, раздутые страхи, ощущение уязвимости и боязнь лишиться статус-кво, Бисмарк спровоцировал спонтанный, непродуманный ответ. Современные исследователи поведения видят здесь работу базовых психологических установок и отмечают, что страх перед потерей (или перед намеком на «упадок») сильнее надежд на обретение чего-либо; этот страх нередко побуждает нас принимать рискованные решения во имя защиты того, что нам принадлежит. Особенно показательно он проявляется при «имперском перенапряжении», когда «глобальные интересы и обязательства великой державы… [оказываются] намного важнее реальной способности страны отстаивать все это». Бывает, что государства попросту разваливаются в попытках сохранить статус-кво.

Англия против Голландской республики

Середина и конец семнадцатого столетия

В «золотой век» Голландской республики, пришедшийся на первую половину семнадцатого столетия, Нидерланды стали ведущей морской державой Европы, доминировали в торговле, судоходстве и финансах. Тем не менее возрождающаяся Англия, опираясь на свой растущий военно-морской флот, вскоре принялась оспаривать установленный порядок и грабить голландскую сеть свободной торговли. Обе страны, выражаясь современным языком, воспринимали это соперничество как экзистенциальное. Английский ученый Джордж Эдмундсон отмечал, что каждая страна «инстинктивно осознавала, что ее судьба связана с водой, а владычество над морями является необходимым условием национального выживания»[162][163]. Оба конкурента полагали, что в этой игре с нулевой суммой возможны всего два исхода: «либо добровольное подчинение одного из соперников другому, либо проверка сил в битве»[164].

Голландская республика в мире семнадцатого века зиждилась на двух столпах: свободной торговле и свободе судоходства. «Безграничный» мир позволил крошечным Нидерландам преобразовывать высокую производительность и эффективность труда в небывалый политический и экономический расцвет – а Лондон считал, что это происходит в основном за его счет. Как утверждает политолог Джек Леви, «в Англии широко распространилось мнение о том, что голландский экономический успех проистекает из эксплуатации английских ресурсов и рабочих рук»[165].

В первой половине столетия Англия была слишком слаба, чтобы оспаривать навязываемый голландцами порядок, но ее возмущение нарастало, а с 1649 по 1651 год Лондон удвоил размер своего флота – с тридцати девяти до восьмидесяти крупных кораблей – и примерно сравнялся по этому показателю с соперником[166]. Вдохновленная такими успехами, Англия принялась утверждать свой суверенитет над морями вокруг острова, а в 1651 году был принят первый закон о навигации[167], даровавший короне исключительное право регулировать торговлю в колониях и требовавший, чтобы английские морские перевозки осуществляли только английские суда. Эту агрессивную политику обосновывали доводом, что «экономическое развитие Англии должно подразумевать избавление от ее фактически колониального статуса по отношению к голландцам». С другой стороны, голландский лидер Йохан де Витт утверждал, что система свободной торговли, выстроенная Нидерландами, соответствует «естественному праву и праву наций»[168][169]. Нидерланды также воспринимали меркантилистскую политику Англии как прямую угрозу своему процветанию, а разгневанный де Витт восклицал: «Из нас должна вытечь вся кровь, прежде чем мы признаем воображаемое владычество Англии над морями»[170].

Прежде чем ввязаться в бой, обе стороны попытались договориться. В 1651 году англичане предложили голландцам пакт о взаимной защите и политическую конфедерацию, но голландцы отвергли это предложение, усмотрев в нем