Искусство почти ничего не делать - Дени Грозданович

роковому спаянному союзу, а следовательно, он является неотъемлемым органическим законом развития. По моему разумению антропологические исследования должны сосредоточиться на изучении психической мифологии народов как раз с этой точки зрения.

Если развивать эту тему дальше, зададимся вопросом — вероятно, успешной можно будет назвать ту цивилизацию, социальная жизнь которой будет основана на том, что богачи — чрезмерно не угнетающие и не презирающие бедняков — будут достаточно бдительны и не позволят им скатиться до нищего убогого состояния, а бедняки смогут жить и довольствоваться тем малым, что имеют? Малым, которое, если хорошенько всмотреться, зачастую щедро вознаграждается ощутимой и полноценной радостью жизни, недоступной богачам, которые большую часть времени деградируют среди кричащей отупляющей роскоши[38].

Учитывая сказанное, не такую ли цивилизацию мы имеем сегодня на Западе со всеми ее превратностями и обстоятельствами, свойственными играм одних с другими. Радиоведущий, по-видимому, в то утро разыгрывал перед наивным и великодушным итальянским философом роль — столь подходящую с этой точки зрения — признанного дипломата от правящего класса, уполномоченного даровать милостыню нижестоящим и позволить им думать, что их внимательно слушают, а с их требованиями считаются.

Допуск к радиоэфиру и признание в СМИ сегодня, безусловно, великолепный бальзам, смягчающий боль мелкобуржуазного унижения, наилучший способом усыпить законное недоверие к доминирующему классу, который удивительно похож, по крайней мере для людей любознательных, читавших исторические хроники, на тех, кто в 1788 году красовался в салонах Версаля, не заботясь о толпе честолюбцев, нетерпение и гнев которых незаметно назревали в приемных, которых они не желали слышать и которые, однако, ускорили ход событий.

А в то же самое время так называемые народные массы продолжали наслаждаться своим недолговечным здоровым счастьем в ожидании — о чем они и сами пока не знали, — что кто-то явится рассказать об их невыносимых страданиях, что блестящие буржуазные (а иногда и дворянские) ораторы — преследующие лишь собственную выгоду или ослепленные простодушным патетическим идеализмом соберут их вместе под лозунгами, кричащими о социальной справедливости, братстве, сияющей призрачной свободе, и раз и навсегда (как было во все последующие революции, взявшие пример с Франции) сбросят их из достойной бедности в постыдную нищету — как духовную, так и материальную.

Примеры столь многочисленны, что их скучно перечислять. Интереснее было бы попытаться выявить среди этих революций такую, итоги которой не привели к еще худшим последствиям. Однако если взять две самые знаменитые — французскую и русскую, — то первая очень скоро перешла в наполеоновскую бойню, а затем к власти вернулась самая расчетливая буржуазия (та, что доведет торжество капитализма и индустриализацию до крайности), а вторая после долгого периода беспримерной тирании тоталитаризма (сопровождавшейся бесчисленными убийствами, высылками и возвратом к самому гнусному массовому рабству[39]) завершилась созданием наихудшего мафиозного государства из всех когда-либо существовавших на земле.

Но в то утро на радио знаменитый философ искренне и с воодушевлением отвечал на вопросы, охотно обсуждал свои прошлые ошибки и пытался развивать совершенно новую теорию возможного социального улучшения путем постепенного осознания, что «люди» (эта магическая категория) должны воздействовать на собственную отчужденность — разумеется, без всяких уточнений насчет того, какими средствами этого достичь. Как сказал юморист: «Обожаю теорию за то, что она освобождает от перехода к практике». Продолжая, однако, размышлять об этой щекотливой проблеме перехода к практике и к месту событий ярких и трагических, — свидетелем которых стал прошлый век, мне вспомнились слова из книги братьев Таро[40], которые я привожу здесь по памяти:

У подобных режимов есть неизбежное свойство взывать к сознанию народных масс, учреждать бесконечные контролирующие органы и быстро создавать новый привилегированный класс, еще более многочисленный, испорченный и бесполезный, чем прежний.

* * *

В другой раз, также по радио, которое я за городом слушаю очень часто, была передача о «Загадочном Арагоне».

Финкелькраут, ведущий, с простодушием (чересчур подчеркнутым, чтобы быть искренним) задает вопросы двум последним биографам поэта.

Все трое поражаются его «загадочной, таинственной, удивительной» двойственности, как в социальной, так и в личной жизни.

Помимо прочего, долго обсуждаются его политические противоречия, а также такие несовместимые (на их взгляд) факты, что великий писатель и романист мог быть убежденным сталинистом.

Говорится также о жалкой комедии великой любви, которую они с Эльзой четверть века разыгрывали для поклонников и трагическая кульминация которой выражена в одном из последних писем (теперь опубликованных) «сообщницы», где она неожиданно изобличает роль манекена, которая была отведена ей в этом спектакле, обвиняет великого возлюбленного в такой огромной любви к себе самому, какую только можно вообразить, и заключает свое послание страшной фразой: «И даже когда я умру, моя смерть будет чем-то, что случилось с тобой!»

Далее комментаторы приводят разные оправдания гению: это из-за любви и сложностей, сопровождающих любовь к народу, женщинам и литературе, Арагон дошел до постоянного раздвоения личности, не умея примирить разные полюса своей жизни. Ни разу не прозвучало ни малейшего намека на тщеславие, честолюбие и жажду признания, свойственные «великому человеку».

И в тот же вечер моя приятельница, которой я пересказал передачу и которая долгое время была замужем за человеком таких же свойств, сказала: «Конечно, они об этом не говорят, ведь ими руководят те же чувства. Честолюбие для них — слепая зона».

* * *

На волне «Франс кюльтюр» теолого-философская передача о знаменитом доказательстве святого Ансельма[41], которое, по мнению двоих приглашенных (одного иезуита и профессора философии, убежденного католика), ни в коем случае не могло быть опровергнуто Кантом, так же как «многие люди» — не правда ли — судили о нем чересчур поспешно…

Это доказательство — украшение того, что они называют негативной теологией[42], — состоит вовсе не в том, чтобы доказать, что Бог существует, а в том, что Он невозможен, сообразуясь с точными и верно сформулированными законами логики, подтвердить, что Бога нет. Еще более утонченная формулировка, насколько я смог понять: Бог есть то, что вечно пребывает превыше всего сущего и находится за пределами самых широчайших понятий, когда наши мыслительные способности уже исчерпаны.

Это последнее определение, которое, по-видимому, перекликается с теорией некоторых светских философов о «всеобъемлющей реальности», по-моему, прекрасно сочетается с неким мистицизмом, который иногда во мне обитает — отдельно от разочарования ближайшим будущим мира — и поддерживает мой врожденный (тем не менее слегка своевольный…) оптимизм в том, что касается его дальнейшего развития. Однако, несмотря на это интуитивное необходимое согласие, я остаюсь предельно внимателен — будучи с детства не в ладах с