Искусство почти ничего не делать - Дени Грозданович

негативные последствия. Что позволило великому психоаналитику Хэвлоку Эллису разочарованно заявить: «То, что мы именуем прогрессом, не что иное, как замена одного неудобства другим».

К слову о равновесии, на днях я отыскал в своих записях отрывок из одной очень старой книги[34], между героями которой — китайцем Эботом и американцем по имени Бивен — зарождается дружба.

Как-то раз Эбот принес в корзинке все для рагу по особому рецепту и проявил себя отличным поваром, что, впрочем, не помешало ему беседовать с сидевшим на табуретке Бивеном о разных высоких материях. Китаец говорил, что у него на родине, по крайней мере, до сих пор, люди довольствовались тем, что есть, а янки всегда страстно желали перемен. На что Бивен коротко отвечает: но перемены должны быть, чтобы был прогресс. И если бы его побудили продолжить, он наверняка бы сказал: где перемены, там и прогресс. Такой образ мыслей заложен в нем с детства.

Но китаец, глядя на него, скептически улыбается. В том, что гордо называют прогрессом, он не видит особенных перемен. И свою точку зрения он умещает в одной фразе, уже упомянутой выше: в одном найдешь, в другом потеряешь. Вот что он говорит:

Возможно, новые достижения в хирургии и спасут в Мичигане дюжину жизней, но столько же будет потеряно после изобретения автомобиля. Благодаря самолету важные люди быстрее совершают сделки, — но авиация перевозит и новые смертоносные машины. А потому ничто не меняется к лучшему.

Интересно то, что этот закон равновесия был сформулирован в XIX веке американским философом Ральфом Уолдо Эмерсоном, и, возможно, это говорит о том, что Китай и Америка, хоть немного проникнувшись культурными традициями друг друга, могли бы найти много общего не только в безудержном росте потребления.

Увы, если честно, лично я нисколько в это не верю. Мир техники и промышленности — такая тяжелая машина, и ее сила инерции столь велика, что попытка остановить ее быстрое продвижение в конце концов оказывается тщетной, и, скорее всего, именно она повлечет нас за собой к относительно скорому концу. Стоит ли говорить, что глобальное потепление (которое некоторые еще отрицают!) имеет скверную тенденцию постепенно нарастать?

Лет двадцать назад социологи собрались (кажется, в Мадриде), чтобы обсудить вопрос о самоограничении, этические комитеты рассматривали возможность замедления слепой гонки за техническим прогрессом (во всяком случае, сделать паузу, чтобы немного подумать). Однако в конце концов, социологи пришли к грустному и пессимистичному выводу (в виде так называемого закона Габора — по фамилии того, кто сформулировал его в заключительном отчете), что научно-техническое сообщество не представляет, как можно избежать очевидной установки: «То, что возможно сделать, обязательно будет сделано!» без малейших этических ограничений и каких-либо предосторожностей. Иными словами, ничто не помешает исследователям в лабораториях проводить самые невообразимые генетические опыты, наихудшие биологические манипуляции и самые скандальные эксперименты в опаснейших областях — все это, само собой, под эгидой борьбы за здоровье людей, заботы о голодающих и других лживых предлогов… Тогда как всем понятно, что им важна лишь та захватывающая виртуальная игра в лабораториях-цитаделях, надежно отгороженных от внешнего мира (более того, от мира природы[35]); они столь же слепы и глухи, как дети, увлеченные видеоиграми; наконец, не говоря уже об их упорном нежелании знать о немедленном применении (порой потенциально катастрофическом) их открытий всевозможными спекулянтами, стоит им только о них прослышать.

Ученый вкалывает день и ночь у себя в лаборатории, чтобы изобрести новый вид горя.

Джек Керуак

Но последнее слово предоставляется философу Жюлю де Готье[36]:

Путем практического применения своих достижений наука открывает в социальной жизни такой простор для развития промышленности, техники и торговли, а также всевозможного стремления к выгоде, что под видом улучшения жизни она скрывает угрозу осушить источники радости.

Все в порядке!

Было уже довольно поздно.

Я остановился на красный у светофора напротив Оперы и невольно оказался рядом с одним из этих внушительных, сверхшикарных мотоциклов, которые появились несколько лет назад и помимо обтекаемой формы и множества задних и передних фар снабжены многочисленными мигающими огоньками, аксессуарами (полезными или нет, но целиком хромированными и очень стильными), целой кучей удобств, таких, как маленькие подножки, спинка для пассажира сзади, ящички, выдвижной мини-бар со штопорами и открывалками, видеоэкран, встроенный в спинку переднего сиденья, да мало ли что еще… но прежде всего и, конечно, самое главное, мощная стереосистема, на всю катушку — слушай - не хочу — игравшая какую-то адскую музыку для редких изумленных прохожих пустынного бульвара…

Верхом на мотоцикле сидел благородный наездник, с ног до головы облаченный в черную кожу, в куртке с заклепками, остроносых сапогах искусной отделки, непроницаемых очках и с элегантно стриженной, с проседью, бородой (не без легкой нотки нарочитой небрежности…), все это венчал роскошный шлем цвета синий металлик, блестевший в лучах фонарей. Немного смутившись оттого, что пришлось остановить рядом с этим ослепительным чудом техники свой нелепый помятый мопед, у которого единственная задняя фара начинает мигать ни с того ни с сего (на мне был весь заляпанный армейский плащ и шлем, купленный на барахолке в Монтрее, то и дело сползавший набок), я постарался как можно незаметней проскользнуть вдоль тротуара.

Однако, остановившись и в общем-то не зная, как себя держать, ведь, несмотря на разительный контраст между нами, мы сидели бок о бок на своих железных конях, я отвернулся и притворился, что разглядываю какую-то архитектурную деталь дома на бульваре. Но несколько мгновений спустя любопытство — один из немалых моих пороков — взяло верх, и я бросил уважительный взгляд на внушительный экипаж, громко ревевший рядом со мной.

И вот тут-то, повернувшись ко мне, мой сосед сказал:

— Не мешаю?

— Э-э… нет-нет… нисколько.

— Все нормально?

— Ну да…

— Вот и ладно, а то нельзя ж так людей игнорировать!

И когда я уже готов был рассыпаться в туманных и витиеватых оправданиях, дабы развеять подозрения в своем недовольстве, загорелся зеленый свет и благородный наездник так резко рванул вперед под неистовый рев бешеного мотора, что, когда я раскрыл рот, он уже почти скрылся из виду.

Есть ли у белок совесть?

Расставляя книги в шкаф наверху в сарае, я увидел, что побывавшая здесь садовая соня погрызла книгу Андре Ламанде «Веселая и праведная жизнь Монтеня» и устроила в ней нору.

Когда знаешь о великой «звериной» любви Монтеня, его глубоком почтении перед тем, что он