Арабески - Александр Покровский

И души наши меркантильные от всего этого немедленно очищаются, и возникает сама собой музыка – только тупой ее не слышит; музыка – наш основной хранитель и спаситель. Музыка марша.

Она ударяет по нашим задремавшим было чувствам! Резкий, волнующий, разрывающий звон – просто ужас для барабанных перепонок, погрязших в собственном эгоизме.

Лично меня все это повергает в немеющее безмолвие своей глубокой мудростью.

Пойду выпью тысячу капель валерьянки!

Меня пригласили в программу «Пресс-клуб». Ведущая Марианна Баконина. Тема – «Севастополь, Севастополь». Нужен ли нам Севастополь, нужен ли нам флот, нужен ли нам Черноморский флот. «Пресс-клуб», как мне объяснили, это такая как бы курилка журналистов, где обсуждаются новости. Тут можно высказывать свое мнение.

Пригласили высказать свое мнение двух журналистов, одного публициста и еще одного журналиста. А я – гость. Я появляюсь потом, когда они уже разогрелись.

Запись началась, они разогрелись, и я появился. Дело в том, что я оказался между публицистом и независимым, как он себя назвал, журналистом. Он же оказался демократом, а публицист с самого начала был патриотом, и расположен он был так, чтоб ему было трудно сразу же добраться до демократа, потому что ему надо было через меня пробираться.

А по бокам стояли умеренные журналисты, которые понимали, что тут и кто. И началось.

Демократ сразу же засомневался в необходимости Черноморского флота как такового, потому что он не выиграл ни одного сражения, хотя бы в последние 100 лет.

А патриот говорил о том, что мы с украинским народом – это как тело и голова, и на этом основании неразделимы, для чего и создается Таможенный союз, а потом будет возрождаться СССР, и Севастополь – это только первый шаг.

После этого ведущая еще какое-то время пыталась организовать весь этот поднявшийся от их спора хаос, потому что говорили они все подряд и в основном через мою голову.

Я тоже пытался говорить, пытался рассказать, что же такое флот и, вообще, для чего он нужен. Получалось у меня очень плохо, потому что я все время отвлекался на то, что патриот с демократом могут друг друга запросто порешить.

Так, во всяком случае, мне казалось.

Я все время вставлял между ними реплики, но они больше напоминали промокашки. Наконец, когда зашла речь о НАТО, я, впавший, похоже, к этому времени в совершенное отчаяние, заявил, что все, что я знаю на сегодняшний день о НАТО, так это то, что, похоже, у нас с Украиной соревнование: кто первым добежит и вступит в НАТО, после чего оторопела сама Марианна Баконина и спросила, серьезен ли я.

А я ответил, что я совершенно серьезен и вопрос о нашем приеме решается в эти самые минуты.

М-да. Не знаю, как из всего этого они сделают хоть что-то, издали напоминающее мирную, непринужденную философскую беседу, но уверен, что профессионализма им не занимать. Вырежут, нарежут, срежут, вставят.

Это удивительно, до чего у нас не могут ни говорить ни слушать. Любое противное мнение считается мнением отвратительным, а самого носителя надо по меньшей мере четвертовать.

Расходились все так, будто они чего-то не успели, не смогли, не доделали, не убили.

Только я пытался со всеми проститься по-человечески и сказать своим собеседникам «спасибо».

Ведущей эти мои потуги понравились, и она пригласила меня заходить.

Как нам справиться со сплином? Посредством дыхания, конечно. Несколько частых и судорожных поднятий и спаданий диафрагмы – и вот вам от уныния не осталось и следа.

А еще можно ошейник на белого медведя надеть или в Арктике уборкой заняться.

Самое, между прочим, время. Гадили, гадили, гадили – так что пора совершить нечто, помогающее погнать желчь и терпкие соки из желчного пузыря, печени и поджелудочной железы подданных ее величества в их же двенадцатиперстную кишку, чтобы все там двигалось далее.

Ведь все эти взвешивания белого медведя на ветру сырым только оттого, что не все там движется.

Как только с Резервным фондом неприятности, так вам и колики.

Как только колики, так вам и сплин – вот такое тут движение.

Детей – в кино о Великой Победе, военных – на великий парад. И никакого предопределения в религиозных воззрениях. Никакого выступления против свободы воли или против налогов – все на очистку.

После этого тянет, знаете ли, к белому, большому и пушистому.

Я придумал слоган: «Великая Победа – дороги войны». Я придумал его вчера.

Вчера я водил по Петербургу одного немца. Он учил когда-то русский язык, но вот приехать в Россию у него все никак не получалось. Теперь получилось, и я его повел по городу. Пешая прогулка с осмотром недоразрушенных красот. И вдруг мой немец погрустнел. Что такое? Оказалось, он увидел наши огромные глубокие дырки на дорогах в самом центре культурной столицы.

– Это у вас с войны? – спросил он печально.

Вот тогда-то и родился мой слоган.

– С войны, конечно.

Победа…

Это она у ветеранов победа, остальные празднуют не свою победу. Своей-то нет.

– А что ты вообще думаешь о той войне?

Что я думаю? Я как-то лет с двенадцати приставал к отцу: расскажи да расскажи.

А отец насчет войны все время только отмалчивался. В День Победы он, человек непьющий, наливал грамм сто, говорил: «Помянем», – и выпивал. И все на этом.

У меня дед воевал в Гражданскую, финскую и Отечественную. Офицером был. Артиллеристом. Это был очень хитрый дед. Он ничего про войну вообще не рассказывал.

Но отца я как-то добил. Он сказал тогда, что война – это грязь. «Дороги были грязные?» – все допытывался я. А он тогда очень серьезно на меня глянул и сказал: «Не было дорог. По полю шли. Под проливным дождем. По колено. Неделю, пока до места добрались». – «До фронта?» – «До места».

Вот и весь рассказ. А еще он как-то вспомнил, как они наткнулись на пожарище, и лежала там, на земле, мертвая обгоревшая лошадь.

Так все от той лошади на ходу куски отрывали. Каждый по куску.

Когда все прошли, от лошади ничего не осталось.

Отец под немцами почти три года провел. С 1941-го, с 22 июня, и по 1944-й. Под Брестом. Туда деда назначили перед самой войной. Он в июне семью привез. Жену и троих детей. Отцу 16 лет было, а двум теткам – 4 и 2 года. Вещи так и не распаковали. В Бресте был большой железнодорожный узел. Рядом – гигантские артиллерийские склады. И мост был. Пешеходный. Через весь узел. 22 числа ровно в 4 часа и началась канонада. Тетка потом рассказывала, что она стояла у окна и смотрела на станцию, а по мосту бежали красноармейцы в нижнем белом белье. Весь мост был полон. Весь мост был белым. В кальсонах и рубашках. Босиком.

А потом пошли танки. Они из дома выбежали, а один танк развернул башню и ухнул снарядом в их дом – и не стало дома с узлами.

Дед сразу же ушел туда, откуда доносились взрывы. Увидели они его через три года. Он их случайно нашел в лесу.

Но сначала их приютили малознакомые люди. Тетка рассказывала, что сами полевые части немцев не свирепствовали. Они просто прошли через город.

А вот потом пришла полевая жандармерия. Эта расстреливала на месте. Искала спрятавшихся солдат. Как стрижен, так и к стенке. Всюду валялись трупы.

Утром врываются во двор: «Есть кто?» – и всех на улицу. Построят и говорят: «Если найдем кого-то на чердаке, расстреляем всех мужчин».

А из мужчин только пятнадцатилетние пацаны. Вот их и расстреливали, если что. Кто ж его знает, кто там ночью на чердак влез.

Потом весь город переписали. У немцев все жители были на учете. Отца хотели угнать в Германию, но его мать знала немецкий. Она пошла к коменданту и попросила. И они оставили моего отца работать на мельнице. Там работали пленные поляки. Так что отец мой хорошо знал немецкий и польский. Передних зубов у него не было. Он что-то сказал однажды немцу, а тот ударил его прикладом в подбородок – и зубов не стало. Хорошо, что не пристрелил.

Наши вернулись в 1944-м. Сначала город долго бомбили. Люди метались по свежим воронкам – наши очень плотно бомбили.

Уходя, немцы хотели устроить резню. По городу прокатилось – резня!

А потом все стихло. Власовцы помогли. Они не дали немцам устроить резню. Взбунтовались. Сказали, что если немцы устроят погром мирного населения, то они устроят погром немцам. Тетка говорила, что власовцы ее кормили. Они бегала к ним на кухню, и повар давал ей каши.

Наши вошли в город, и мой дед вернулся за своей семьей. Как он вышел из окружения и что он делал три года, – не знает никто. Дед был молчалив.

Все, кто были в Бресте все эти три года под немцами, считались чуть ли не врагами народа. Подросших за три года войны пятнадцатилетних пацанов, не истребленных тогда, в сорок первом, немцами, немедленно призвали в армию и, даже не переодев в обмундирование, бросили в бой искупать позор оккупации кровью.

Все полегли в первом же бою. Их даже учесть не успели. Не успевали как следует оформить призыв, а там и оформлять некого было.