Лето, в котором нас не будет - Ефимия Летова

наверное, уже удаляет волосы с лица, если присмотреться, хотя присматриваться, конечно же, не хотелось. Чёрные волосы спускались чуть ниже плеч.

У отца волосы тоже тёмные, но при этом между ними — никакого сходства. Как у породистого скакуна — и дворового щенка.

— Семнадцать.

— Ты уже не ребёнок. И рабство в Айване двести лет как отменили. Кто тебя может куда-то там "деть"? Иди, работай, зарабатывай себе на жизнь. Уезжай в Флоттершайн или куда-нибудь ещё. На юг. Думаю, отец с радостью тебе поможет, тратит же он сейчас на содержание тебя свои деньги!

— И этим безумно раздражает свою маленькую жадную Хортенс, — протянул парень, беззастенчиво меня разглядывая. Невольно я протянула руку ко рту и смахнула ещё пару гипотетических крошек. — А ты не думала, что это не твоё дело, сестрёнка?

— Не зови меня так! — прошипела я. — Никакая я тебе не сестрёнка. Что за бред?!

— Не мог же твой отец сказать, что я никто, и он отсылает меня из-за излишне любопытной и впечатлительной тебя. Пришлось слегка приврать. Ты же не хочешь выставить своего отца в дурном свете перед соседями, малявка?

— Не неси чушь и не смей меня так называть! И не смей в таком тоне говорить о моём отце! То, что твоя мать была женщиной с низкими моральными принц…

Он вдруг ухватил меня за локоть и толкнул назад, прижимая спиной к стволу какого-то дерева. Не больно, но неожиданно, я невольно охнула и замолчала.

— Не надо говорить о том, в чём ты совершенно не разбираешься, малявка Хортенс.

— Ты сам захотел поговорить! — ненавижу. Ненавижу так сильно, что хочется лупить его по лицу, да хоть теми же водяными лилиями, всё равно они уже выглядят, как мочалки. — Сам-то ты в чём разбираешься? В том, как подбрасывать людям червей в еду?

Он всё ещё держал меня за предплечье, на удивление осторожно, но при этом в его по-паучьему длинных и тонких пальцах чувствовалась сила, и это бесило ещё больше. Хотелось переломать их по одному, как сухие ветки.

— У моей матери была непростая жизнь, но она была хорошая женщина, — неожиданно глухо сказал Эймери. — Хорошая. Единственный близкий мне человек. И тот цветок, что вы с подружкой разбили, смеясь, подарила мне она. Единственная оставшаяся от неё память. Была. Я понимаю, что вы всего лишь глупые избалованные дети, но это не означает, что можно безнаказанно уничтожать всё, что под руку подвернётся. Наверное, я был неправ, когда попробовал говорить с тобой на твоём языке. С такими, как ты, вообще говорить не нужно.

Я молчала, растерянная неожиданной глубиной его слов, его голоса. Какое-то неприятное чувство кольнуло изнутри, но мне не хотелось разбираться в том, что это за чувство, довольно новое для меня ощущение неловкости. Почти что как тогда, когда я сожгла яблочного червя.

Стыд.

Эймери отступил, пропуская меня, и я пошла дальше, но не к дому напрямую, а к пруду. Здесь по-прежнему было тихо и пусто. Чуть помедлив, я выбросила лилии, толку от них уже никакого не было. Внутренняя неловкость только усилилась, и я снова стала злиться, хотя вроде как было не на кого. Эймери проследовал за мной, и мы остановились на берегу, у самой кромки воды.

— А тебе можно ходить по улицам? — наконец спросила я.

— Можно, хотя и нежелательно, — отозвался он. — Что ты здесь забыла? Тебе не надо домой? А как же шумное семейное празднество? Не стоит задерживаться. Пойдём.

— Уже соскучился по бабушке? — ехидно осведомилась я. — Ну и вкусы у тебя. И к чему вопрос про праздник? Тебя всё равно не приглашали. И никогда не пригласят.

Мальчишка наклонился, подобрал одну из брошенных мною лилий и отвернулся. Я заскрежетала зубами:

— Да я бы и сам не пошёл, — хмыкнул он, поворачиваясь обратно. — К тому же я без подарка, а это — дурной тон. Впрочем, вот.

Он протянул мне что-то, а я взяла, не думая, просто отреагировав на жест. Что-то тонкое, лёгкое, почти невесомое: засушенный цветок лилии. В детстве я сушила цветы, зажимая их между страницами книг и придавливая чем-нибудь очень тяжелым. Это был не быстрый процесс. И я была уверена, что у Эймери не было ничего такого в руках, а нести настолько хрупкую вещь в кармане… Хотелось сжать ладонь и сдуть образовавшееся крошево ему в лицо.

Тоже мне, подарок! Глупость какая-то…

Я стояла и злилась на то, что рука оказалась занята, что надо было поблагодарить его — я же так или иначе благовоспитанная малье! — или задать какой-то ответный вопрос… На то, что рядом с ним всё время возникали какие-то вопросы, а задавать их — значило продемонстрировать интерес, которого у меня и быть не могло! Но и молчать было неправильно, надо было возвращаться домой, мать скоро искать меня пойдёт, а я сама зачем-то пришла сюда, где никого, кроме нас двоих не было. И этот мерзкий глист ведёт себя так… так, как будто всё нормально!

— Хортенс Флорис? — я обернулась, в первый момент радуясь тому, что наше с Эймери уединение прервано. А потом захотелось сморщиться и спрятаться куда-нибудь, можно даже за спину проклятущего Эймери.

Придёт же такое в голову!

Метрах в десяти от нас стояла отдалённо знакомая мне девочка примерно моего возраста. Кажется, Лея, Лия или Мия, одна из тех, чья мама находилась в дружеских отношениях с моей ещё до того, как я отправилась в школу. В то время мама считала, что дочери необходимо общаться и часто зазывала соседей по Флоттервилю и даже знакомых из Флоттершайна с девочками — моими ровесницами. Эта девочка была среди них и, кажется, с ней было связано что-то неприятное: то ли она разбила мою фарфоровую куклу, то ли оборвала цветы на маминой клумбе… Когда я пошла в школу, мама вздохнула с облегчением и перестала устраивать подобные посиделки. Я тоже вздохнула с облегчением: с этими манерными писклявыми девочками, похожими друг на друга, как те же фарфоровые куклы, дружеские отношения у меня никак не складывались.

За спиной Мии-Леи маячили два парня, таких же высоких, как Эймери, но куда более мощных и — отчего-то пришло мне в голову — неприятных. Один из них явно был родственником девочки, очень уж похож, второй не вызывал никаких ассоциаций. Во всяком случае, приятных точно не вызывал.

Я неопределенно кивнула. Обернулась к Эймери — и меня напугало его сосредоточенно-насторожённое лицо.

— А вот и ты, Дьюссон, — произнёс незнакомый мне мальёк, и меня покоробило от какого-то вызова, прозвучавшего