Сен-Жермен: Человек, не желавший умирать. Том 2. Власть незримого - Жеральд Мессадье

Еще Себастьян имел основания опасаться, что придется участвовать в попойке, в которую превратится рождественский ужин и обед на следующий день.

Но что касается политики, то за время пребывания в Ганау Себастьян не узнал ничего нового: зима остудила пыл воюющих. Казаки по-прежнему стояли в Берлине, и в ближайшем будущем не предвиделось никакого мало-мальски крупного сражения.

Празднование Рождества и Нового года собрало под одной крышей многочисленных родственников и друзей герцога. Ни один из местных священников ни в чем Себастьяна не обвинял; возможно, духовенство Гессена не желало следовать указаниям своих датских собратьев или просто не находило достаточных причин для обструкции. Но эпизод с пастором Норгадом и та слепая ненависть, которую он выказал во время памятного допроса королем, оставили тягостное впечатление. Опасаясь, что его могут отравить, Себастьян дотрагивался только до тех блюд, которые уже пробовал герцог, а если ему приносили наполненный бокал, он предпочитал из него не пить.

Такое поведение подтверждало его репутацию не только мага, но и аскета.

По правде сказать, Себастьян вообще мало ел, когда его приглашали за общий стол, подозревая, что на кухнях не всегда соблюдают гигиену. Кроме того, он боялся подцепить неаполитанскую болезнь,[6] прикоснувшись губами к выщербленному краю бокала. Очень часто во время своих путешествий Себастьяну приходилось оказываться за одним столом, причем за столом известного хозяина, с людьми, у которых сквозь толстый слой румян проглядывали шанкры или подозрительная розовая сыпь.

В первый день нового года интендант дворца устроил праздник для дюжины местных детей. На нем присутствовали многие взрослые, в том числе Себастьян, а также карлик, которого специально для такого случая нанял герцог. Больше не оставалось ни одного европейского двора, в котором не имелось бы собственного уродца. Учитывая внимание, какое им оказывали, а также власть, которой они обладали, вставал большой вопрос, кто был настоящим хозяином дворца — знатный господин или его карлик.

Карлик герцога Вильгельма, облаченный в камзол из красного шелка, носил гордое имя Бальдур. Его выпуклые круглые глазки, быстро обведя присутствующих, остановились на самом заметном из гостей, каковым и оказался граф де Сен-Жермен. Уродец, без сомнения, отметил человека, на которого его гримасы и дерзкие шутки не произвели впечатления и уж во всяком случае нисколько не обидели. Он долго рассматривал Себастьяна; судя по всему, бриллианты и рубины, которыми была украшена одежда графа, внушили карлику что-то вроде уважения. Бальдур отвесил Себастьяну глубокий поклон, в котором можно было разглядеть и насмешку, но, надо сказать, насмешку весьма осторожную. Себастьян тоже поклонился и протянул ему руку.

«Карлик, — подумал Себастьян, — это образчик идеального придворного. При том что он стоит неизмеримо ниже сеньора, которому угождает, его влияние обратно пропорционально его положению. Поскольку он ведет себя скромно, предполагается, что он мудр, а поскольку из-за своего роста он находится ближе к земле, ему предписывают благоразумие. Так что его суждения выслушивают охотнее, чем мнения людей, не столь обиженных госпожой Природой. Из этого следует, что он чаще всего оказывается опасным интриганом, поскольку его никто ни в чем не подозревает».

Бальдур необычайно развлекал детишек одним лишь своим видом, а их поведение являло собой поучительный пример природной жестокости двуногих. В десять лет юные аристократы выказывали куда меньше доброты, чем пытались вдолбить им в головы их наставники. Они грубо насмехались над карликом, а он в отместку осыпал их оскорблениями, на которые те не сразу находили что ответить, показывал им нос и издавал непристойные звуки.

К изумлению Себастьяна, одной из артисток, приглашенных на праздник, оказалась девочка-цыганка, которую он подобрал на дороге. Одетая во все новое усилиями коменданта и тщательно умытая, она выглядела очень хорошенькой, и узнать ее было довольно трудно. Юная цыганка склонилась перед Себастьяном в глубоком поклоне. Разумеется, тут же вертелась и обезьянка. Она, как и хозяйка, признала своего благодетеля и, прежде чем начать демонстрировать положенные прыжки и пируэты, стала потешно приветствовать и благодарить его, снимая шляпу. Гости развеселились.

— Даже животные воздают вам должное! — смеясь, воскликнул герцог.

Все внимание теперь оказалось обращено на обезьянку, а не на карлика. Это повергло шута в недоумение.

— Говорят, вы волшебник? — спросил Себастьяна Бальдур.

— Вероятно, вам это поведали дети, — улыбаясь, ответил ему граф.

— Но вы пользуетесь здесь влиянием, которому могли бы позавидовать самые знатные особы. Поделитесь своим секретом! — настаивал уродец.

— Нужно всегда помнить, что такой секрет существует и, кроме того, есть незримая власть, перед которой все мы — карлики.

Уже на следующий день Себастьян вернулся к себе. Жизнь при дворе не оставляла времени для размышлений.

Ровно через неделю, 7 января, посланник герцога прискакал во весь опор в замок, доставив послание:

«Дорогой граф!

Вы оказались пророком. Некоторое время назад вы сообщили мне, что дни императрицы Елизаветы сочтены. Она скончалась. Не настало ли время действовать?

Вильгельм Гессен-Кассельский».

Себастьян тут же набросал ответ:

«Ваше высочество!

Необходимо подождать и посмотреть, как будут развиваться события. Прежде всего, чтобы стрела достигла цели, нужно, чтобы все маски были сорваны.

Ваш покорный слуга граф де Сен-Жермен».

Себастьян хотел проверить, действительно ли царь Петр будет проводить политику, которую проповедовал, будучи великим князем. Государственный аппарат, который его окружал, пока не давал ему свободы действий. В настоящее время руки у него связаны. Три месяца спустя Себастьян получил письмо от баронессы Вестерхоф, посланное, как ни странно, из Гамбурга. Очевидно, не доверяя обычной почте, она отправила его с оказией. Баронесса сообщала, что пока все идет хуже некуда. Еще до своего коронования под именем Петра III, которое состоялось 15 марта, новый царь стал проводить политику, в точности противоположную той, что вела императрица Елизавета. Он отправил в отставку прежнего канцлера и назначил своего человека. Он заключил мирный договор с Пруссией и мало того что велел казакам покинуть Берлин, так еще и предоставил восемнадцать тысяч человек в распоряжение Фридриха и вернул тому, кого называл «мой господин король», все территории, отвоеванные у Пруссии в течение предыдущих семи лет. И это еще не все: в адрес Венского двора Петр направил угрожающее письмо, в котором почти требовал от императрицы Марии-Терезии незамедлительно сделать то же самое под угрозой военных репрессий.