Меч в ножнах из дикой сливы - Зоя Ласкина

беду от семьи. Поссорился с отцом и покинул дом Шоуцзю, слег и вскоре скончался не переживший этого удара отец, а за ним – и мать, не перенесшая выпавших семье тягот, и Ючжэнь помнил отчетливее уже не ее руки и тихие колыбельные, не длинные отцовские усы, за которые было так весело дергать, не его раскатистый смех, а срывающийся юношеский голос Сяньцзаня, который, пересказав все известные сказки, придумывал новые, чтобы успокоить младшего брата и хоть как-то отвлечься от забот. Золотистую дымку цветения в саду вытеснили золотистые отблески лампы, при свете которой готовился к экзаменам Иши, а Ючжэнь, пугаясь темноты и тишины, – Сяньцзань часто ночевал в лавке и не мог сам уложить его спать, – приходил к нему в учебную комнату, сворачивался клубочком на циновке и засыпал под шелест свитков и книжных страниц или под звуки голоса саньгэ, который шепотом заучивал отрывки из трактатов и стихи. А потом уже были деревянные стены монастыря Тяньбаожэнь; расписанные сценами из древних книг ширмы и зеленые рощи надвинулись, обняли теплом и тишиной, прижались к сердцу голосами птиц и шелком травы, заставив прежнюю жизнь осыпаться персиковыми лепестками, испариться каплями росы.

Ючжэнь почти не бывал дома после начала обучения – чаще братья приезжали его навестить – и теперь стоял на пороге старого сада, вдыхал полной грудью напоенный зеленью воздух – оглушенный, ослепленный обрушившимися воспоминаниями, и сердце колотилось так, что наставник отправил бы его на неделю в глубокую медитацию, усмирять дух.

Самонадеянно, конечно, считать, что дао можно постичь в одно мгновение, но Ючжэнь ощущал себя тем самым просветленным избранным, сердце которого бьется вместе с ритмом мироздания. Пусть его мир в этой точке пока ограничен родительским домом и заброшенным садом, задача Ючжэня – вернуть в мировую гармонию старшего брата, быть с ним рядом в тяжелое время. И первым шагом к возвращению гармонии может стать возрожденный сад. Первым шагом на пути в тысячу ли[93], но ведь главное – этот шаг сделать.

Заодно пригодятся навыки, приобретенные в монастыре.

Сяньцзань изрядно удивился просьбе брата, но ключи от кладовой с садовым инвентарем выдал, лишь уточнил, нужна ли помощь и стоит ли позвать слуг. Ючжэнь только улыбнулся.

В свою старую комнату молодой даос входил с трепетом едва ли не большим, чем в сад. Все осталось по-прежнему, разве что игрушки были убраны в сундук, а кровать – задернута плотным пологом от пыли. Ючжэнь развесил на деревянной вешалке церемониальное облачение, тщательно расправил складки на накидке и пристроил рядом запасную одежду. Посидел немного на сундуке, потом откинул крышку. Сверху на бережно сложенных бумажных змеях и ярко раскрашенных глиняных фигурках лежала подушка в виде головы дракона – обтянутая небесно-синей хлопковой тканью, с вышитыми глазами и длинными усами из толстых ниток. Эту собственноручно сшитую подушку мать подарила ему на четвертый день рождения – отгонять плохие сны и злых духов. После ее смерти Ючжэнь несколько лет с подушкой не расставался, отчего она несколько поистрепалась, но потом уехал в монастырь, куда не пробраться ни одному злому духу, и мамин оберег пришлось оставить дома.

Эти воспоминания уже не вызывали боли – лишь светлую грусть, и Ючжэнь, погладив дракона по мягким ушам, достал его из сундука и посадил в изголовье постели: пусть добрые чувства и материнское благословение помогут ему исцелить душевные раны брата и вернуть мир и покой в дом.

В первый же вечер, когда они сели ужинать, Ючжэнь засыпал старшего брата вопросами о его жизни. Его, конечно, интересовало, как тот жил все это время, но цель была не только и не столько в утолении любопытства: хотелось, чтобы Сяньцзань ненадолго вышел из того отрешенного состояния, в которое его повергла смерть Шоуцзю. Разумеется, когда опрокинулось небо и перевернулась земля[94], глупо ждать, что все быстро наладится, но Ючжэнь упорно напоминал себе о первом шаге. За разговором он не забывал подкладывать старшему вкусные кусочки и вполне успешно скормил ему целую пиалу супа из свиных ребрышек с лапшой. Удивление на лице Сяньцзаня при виде пустой посуды стоило всех потраченных усилий.

Разговаривать с ним было все еще непросто: привыкнув к роли отца для младшего брата, Сяньцзань открывался с трудом. «Не о чем волноваться», «Не бери в голову», – слышал от него Ючжэнь первые несколько дней. Но терпение, как говорится, и железный столб до толщины иглы сотрет, так что молодой даос не отчаивался. Монашеское облачение осталось на вешалке, а сам Ючжэнь, высоко подвязав волосы, в одних штанах и белоснежной рубашке-шань отправился в сад и прилежно обрезал засохшие ветки, выпалывал сорняки на клумбах, расчищал заросшие мхом мощеные дорожки… Пару раз он видел краем глаза Сяньцзаня: тот стоял у калитки, но внутрь не заходил; а потом Ючжэнь уже не замечал ничего вокруг, потому как добрался до каменных табличек.

Отполированные до блеска плитки разноцветного мрамора находились в самых неожиданных местах: на валуне у склонившейся к пруду ивы, в корнях старой развесистой яблони, на бортике клумбы, на стене, на изящной полуколонне в зарослях можжевельника… Ючжэнь понимал, что его мать, будучи родом из знатной семьи и получив превосходное домашнее образование, вполне могла бы расположить таблички по сторонам света, с учетом направления стихий или иных философских понятий, как это делалось порой в монастыре Тяньбаожэнь, но предпочла спрятать их так, чтобы появление каждой перед глазами казалось неожиданностью, чудом. На табличках темнели изящные надписи – строки поэтов о жизни, природе, любви:

Если в сердце закралась печаль,

Лучше выйти и встретить зарю[95], –

прочитал Ючжэнь, раздвинув нежно-лиловые цветы рододендрона.

Сосновый ветер

Я приму как милость,

Луну и лютню.

Вот и все пока[96], –

сообщала табличка, укрытая зеленым сумраком у дальней стены. По этим табличкам маленький Ючжэнь когда-то учился читать; мать, водя пальцем по иероглифам, разъясняла значение каждого, а потом они учили стихи наизусть, и мальчик старательно переписывал их в тетрадь. Как же случилось так, что он совсем об этом забыл?

«Я верну жизнь в этот сад, ведь весной должны распускаться цветы», – пообещал он то ли Небесам, то ли покойной матери, а вернее всего, себе самому.

На закате уставший Ючжэнь, попросив слуг нагреть воды для вечернего омовения, направился сразу в комнату – ему сообщили, что хозяин вернулся недавно и уже ушел отдыхать, – и обнаружил поднос с ужином, а рядом – тщательно сложенное одеяние того же покроя, что и его монашеское облачение, только немаркого коричневого цвета. Не стоило и гадать, чьих это рук дело.

К брату он зашел утром, в начале ши Кролика[97]: в монастыре приучили вставать рано. Сяньцзань сидел возле открытого окна в накинутом на плечи ханьфу и с распущенными волосами, бездумно глядя во двор.

– Приветствую, эргэ.

– А-Чжэнь! – вскинулся Сяньцзань. – Проходи. Ты рано. Плохо спал?

– Все в порядке, эргэ, я выспался. Как прошла твоя ночь?

– Все хорошо, не стоит беспокоиться. – Однако круги под глазами и бледность говорили сами за себя. Ючжэнь укоризненно покачал головой и мягко попросил:

– Позволь расчесать тебе волосы, эргэ.

– Конечно, как хочешь, сяоди[98], – устало отозвался Сяньцзань. Как будто Ючжэнь снова малыш, выпрашивающий сладости или просящий поиграть с ним. «Эргэ совсем не изменился», – с печальной улыбкой подумал юноша, пристраиваясь за его спиной и бережно разбирая спутанные пряди. Причесывая брата, он про себя молил Небесных покровителей даровать душевный покой одному близкому человеку и защитить другого – от Иши пока вестей не было.

– Спасибо за подарок, эргэ, – тихо сказал он, закалывая собранный узел нарядной шпилькой с нефритовым цветком. Успокоившийся под его ласковыми прикосновениями Сяньцзань вздрогнул:

– Какой подарок? Ты о чем, А-Чжэнь?

– Эргэ, не притворяйся, что не понял. – Ючжэнь мягко развернул брата за плечи; ошарашенный Сяньцзань позволил ему, лишь плотнее запахнув ханьфу, словно мерз в разгар весны. – Благодарю тебя за твою заботу. Теперь позволь помочь тебе, ведь именно за этим я здесь. Прошу, не закрывайся от меня. Я не всесилен, как Небесный Дракон или его божественная супруга, но в моих силах облегчить твою – нашу – боль. Да, я