Прохладой дышит вечер - Ингрид Нолль

«Ну, все кости племяннице перемыла! Ни одному слову твоему не верю».

Да, Хульда права, конечно, это недостойно. Но что ж мне делать, если само существование Хайдемари мне с самого начала встало, как говорится, поперек горла. И надо все-таки отдать ей должное: мои собственные отпрыски в жизни так обо мне не пеклись, как Хайдемари о своих родителях. Она вот Хуго и в Копенгаген возила, и еще куда-то, потому что ему так хотелось. Я бы, правда, еще тихонько добавила по секрету, что он же поездку и оплатил.

А Хуго, интересно, придет с цветами? А лысеть он еще не начал? У его отца была расческа из свинца, чтобы седину вычесывать. Ах да, Хуго ведь такой же щепетильный и тщеславный, чуть не забыла. Но у него получается все как-то по-иному, по-своему, только он так умеет, так мило, будто внешность для него вовсе и не важна. Его склонность к литературе — это же не просто любовь к книгам, он вообще человек культурный, эстет, понимаешь. Последняя мысль повергает меня в отчаяние. Я ведь была когда-то хороша собой, а нынче? Что-то теперь скажет Хуго о старой сморщенной старушонке?

10

Милочка мне как-то рассказывала, что Хуго из тех кавалеров былых времен, что всегда высказывались за «право мужчины на „лево“». Образцом ему служил непостоянный Альберт Эйнштейн, прозванный «относительным мужем». У Хуго было множество романов, о которых дома никто не знал. Ида, конечно, кое-что замечала, но делала хорошую мину при плохой игре и притворялась слепой. А что ей оставалось делать? Последние двадцать лет своей жизни она провела в инвалидном кресле. Я навещала ее редко, обычно вместе с Алисой. Хуго в это время, как правило, с головой уходил в работу. Он остался с Идой до самой ее смерти, а сестра оказалась женщиной сильной: тяжелая болезнь измучила ее, но она никогда не портила мужу жизнь.

Во время моей третьей беременности отчаянная гордость помешала мне откровенно поговорить с Хуго. А потом появился Слепой.

«Кто появился?» — спрашивает Хульда, старенькая моя девочка, и даже перестает качаться.

Слепой, он на войне ослеп. Шел сорок седьмой год, когда в почтовом ящике я нашла письмо, адресованное моему покойному мужу. Я уж думала отослать его обратно нераспечатанным, но любопытство меня разобрало. Почерк был детский.

«Дорогой Бернхард,

это письмо под диктовку пишет мой племянник. Меня выпустили из лагеря: я ослеп от химического ожога. Ты, надеюсь, сейчас лечишь свои болячки в каком-нибудь санатории. На следующей неделе я должен показаться в дармштадтской больнице и обязательно загляну к тебе. Ох, старина, чего только мы с тобой не пережили в России, кому рассказать — не поверят. Если можешь, приходи на вокзал встречать меня во вторник в половине третьего.

Господи, какой ужас! Я тут же написала этому человеку, что Бернхард погиб, навещать больше некого.

И почему это мне вспоминается Слепой именно перед приездом Хуго? Может, потому, что я сейчас укладываю шоколадные конфеты, которые принесли мне мои милые студенты, в латунную коробку? Красивая коробочка! Мне ее подарили когда-то с наилучшими пожеланиями, как и некоторые другие вещички, что хранятся в моем доме.

Овальная такая коробочка, а на крышке какая-то довольно нелепо припаянная ручка, так, ни к селу ни к городу, изящный замочек, — ключик от него давно уже потерян, — а главное — орнамент в стиле модерн. Наверное, в такой коробочке запирают сахар от детей-сладкоежек. Изогнутые и переплетенные усики вьющихся растений перехвачены узелками — весьма изысканный узор. Когда-то коробка сверкала как золото, а потом потемнела, потускнела, особенно нижняя ее часть. Когда Антон подарил мне эту вещь своей покойной матушки, коробочка была полна душистых лепестков розы — шоколадные конфеты он себе тогда позволить не мог.

Я отписала Антону о смерти мужа и надеялась, что он никогда больше меня не потревожит. Но в ближайший же вторник перед моим домом остановилось такси — маленькая сенсация, — и шофер подвел к моей двери мужчину в темных очках и с белой палочкой слепого в руке. Таксист дождался, пока я открою дверь, и уехал. Мои дети глазели вслед такси, а я побежала в туалет, меня выворачивало. Беременность меня просто измучила.

Антон вернулся из России больше месяца назад. Он уже несколько привел себя в порядок, был чисто одет, гладко выбрит и совсем не походил на тот жуткий призрак, который посетил меня недавно в ночи. Антон, конечно, тоже отощал и пошатывался, но именно благодаря своей слепоте строил кое-какие планы на будущее.

Он недоумевал, почему это Бернхард так и не явился домой. Его ведь отпустили по особому распоряжению, говорил Антон. Мне следует немедленно начать поиски мужа. Но особо надеяться не стоит: Бернхард был очень болен. Может, он умер где-нибудь по дороге.

Антон родился на Рейне, и в родных краях его считали весельчаком. Я потом узнала, что его там даже прозвали Ветреником. В Дармштадте он собирался выучиться на массажиста. Мало осталось профессий, которыми он смог бы теперь овладеть. А вообще-то он раньше был мастером-печником — клал изразцовые печи.

Антону с нами было уютно, ему понравились дети, а они радовались, что в доме снова появился мужчина.

— Ну, ребята, до скорого, — попрощался он с нами совершенно естественно, будто само собой разумелось, что теперь он у нас будет частым гостем.

Хуго как-то заявился без предупреждения, а у меня в доме мужчина живет, ну, комнату снимает. Как же я, должно быть, Хуго этим уязвила. Долго он не задержался, он, кажется, все понял, только живота моего растущего не заметил. Ему, видно, стало ясно, отчего я так редко и неохотно отвечаю на его письма. Ох, как я его! И с превеликим удовольствием! Может, я слишком поспешно предложила Антону снять у меня одну из детских комнат, одержимая каким-то детским желанием насолить Хуго, но мне срочно требовались деньги. Вскоре он оказался со мной в одной постели, и его чувствительные ладони тут же раскрыли мою тайну.

— Солнышко, а папаша-то кто? — поинтересовался он без тени упрека. Я выдумала некоего американского солдатика с редким именем Джон Уайт.

— Так Уайт или Шварц?[10] — уточнил он.

Ребенок-то у меня точно будет белый, и если я и правда вдова, то почему бы мне не выйти за него замуж — именно это галантно и предложил мне Антон. Я, как приличная женщина, попросила дать время подумать. Через две недели я с благодарностью отказалась, не хотелось мне терять мою надежную вдовью пенсию, меняя ее на неопределенные доходы массажиста. Антон мне нравился, но практические соображения перевесили.

— Ну ладно, — согласился он, — буду просто дяденькой твоим детям. Станем жить вместе будто муж с женой, и чтобы все как у настоящих супругов.

Ты знаешь, Хульда, а ведь после войны такие семьи создавались на каждом шагу. Многие солдатские вдовы тогда не хотели расставаться со своими пенсиями, отчего их дети называли их новых мужей «дяденька», а не «папа». И этот статус нового мужчины в доме никакого особого неодобрения у соседей не вызывал.

В сорок седьмом, впервые после войны, я снова отправилась в кино, на фильм с Хансом Альберсом,[11] дети шли по одну руку, а по другую, вернее, опираясь на нее — слепой Антон. До призыва на службу он был таким же фанатом кино, как и брат мой Альберт, и теперь как верный «дяденька» сопровождал свое новое семейство в синематограф, хотя мог только слышать звук. По вечерам Антон слушал радио, иногда я читала для него вслух. Но так, как Хуго, он книжки, понятное дело, конечно, не любил. О войне и лагере он рассказывал неохотно, а по ночам ему, бывшему солдату, не давали покоя кровавые кошмары. Порой мне даже приходилось его будить, так он стонал. Из ослепших глаз его катились слезы. Один раз он вдруг стал рассказывать, как ему приказали расстреливать изголодавших русских пленных, которых он конвоировал во время какого-то перехода. Но на судьбу свою Антон не роптал: Бог наказал, так и надо.

Антон сходил со мной к врачу, меня обследовали, и мой новый муж позаботился, чтобы мне по продуктовым карточкам выдавали рацион, необходимый для беременной. Оказалось, мне вообще мало о чем пришлось беспокоиться. Живот мой уже вырос и стал совсем заметен, Антона распирала гордость будущего отца. Позже выяснилось, что в лагере он подхватил какую-то инфекцию и детей у него быть не может. Он помогал мне бескорыстно, как альтруист, но ему страшно нравилось воображать себя папочкой. Ох, Господи, хороший он был парень, Антон, если б не война, он бы стал главой большой семьи трудолюбивых мастеров.

Хульда вся обратилась в слух:

«Что-то ты захвалила своего Ветреника, видать, совесть у тебя нечиста».

Да, так оно и есть. Нравился он мне, правда, но не более того. Я для него стряпала, обстирывала его, водила по утрам на работу в больницу, везде и всегда брала с собой. А вот он любил меня всем сердцем. Когда родилась Регина, он захотел, чтобы его имя вписали в свидетельство о рождении, якобы она его внебрачная дочка. А ведь Антон знал: теперь ему годами придется меня с ребенком содержать.