Заклятие древних маори - Найо Марш

— Вперёд пойдём? — спросил Дайкон.

— Место тут довольно зловещее, — брезгливо скривился Гаунт. — Однако мне все же любопытно взглянуть на это адское варево.

— Только давайте придерживаться помеченного маршрута. Я пойду первым, хорошо?

Вскоре почва у них под ногами сделалась податливой и зыбкой. Иногда мужчинам даже казалось, что земля немного подрагивает. Словно они вышагивали по коже какого-то исполинского уснувшего чудовища.

— Жутковатое ощущение, — произнёс Гаунт. — Тут все словно дышит. Это одухотворённое место.

— Взгляните направо, — сказал Дайкон.

Тропа здесь раздваивалась и была с правой стороны помечена красными флажками на длинных древках.

— Мне сказали, что раньше здесь ходили свободно, — пояснил Дайкон, — но теперь тут стало опасно. Таупо-тапу наступает.

Следуя от одного белого флажка к другому, они поднялись на вершину небольшого холма, под которым бурлило и расстилалось во всей первозданной красе кипящее озерцо Таупо-тапу.

Было оно футов пятнадцати в поперечнике, мутновато-бурое и блестящее, словно открытая язва на теле земли. Возникающие в грязевой утробе гигантские пузыри, медленно разбухая и наливаясь соками, поднимались к поверхности и с громким шумом лопались. При каждом взрыве по грязевой поверхности разбегались колечки морщин. Казалось, озерко живёт своей, скрытой от посторонних глаз, жизнью.

Несколько минут Гаунт молча пялился на это чудо.

— Просто оторопь охватывает, — проговорил он наконец. — Если знаешь, что за мрачную тайну оно скрывает в своём чреве, не говори мне.

— Я слышал лишь одну легенду, — сказал Дайкон. — Она и впрямь довольно мрачная.

Ответ Гаунта поразил молодого человкеа.

— Я бы предпочёл услышать этот рассказ из уст маори, — произнёс актёр.

— Вот смотрите, там даже видно, где грязь проела старую тропу, — указал Дайкон. — Там снова начинаются красные флажки и сбегают на нашу тропу немного ниже. Не хотел бы я случайно перепутать эти тропинки.

— Не стращай меня, — содрогнулся Гаунт. — И вообще, потопали домой. Уже темнеет.

Пустившись в обратный путь, Дайкон вдруг спохватился, что с трудом сдерживается, чтобы не нестись во весь опор. Ему показалось, что и Гаунту не терпится побыстрее выбраться из этого гиблого места. Позади, за их спинами, кто-то затянул песню, невыносимо грустную и унылую.

— Это ещё что? — встрепенулся Гаунт.

— Песня маори, — ответил Дайкон. — Возможно, решили порепетировать перед концертом в вашу честь. Подлинная, без обмана. Тут вам пыль в глаза пускать не станут.

Когда они вернулись на курорт, уже почти совсем стемнело. В спокойном ночном воздухе стоял пар. Внезапно впереди замаячило неясное пятно и послышался знакомый голос. Их встречала Барбара.

— Надеюсь, я вас не напугала? — спросила девушка. — Я услышала, что вы возвращаетесь, и решила — дай, поговорю с вами.

— Что-нибудь случилось, мисс Клэр? — полюбопытствовал Гаунт. — Под поезд больше никто не прыгал?

— Нет, нет, похоже все уладилось. Просто я хотела ещё раз сказать вам, как нам всем неловко и стыдно за эту безобразную выходку. Больше извиняться я не стану, но хочу, чтобы вы знали: вы вовсе не обязаны здесь оставаться. В том смысле, чтобы вы не боялись нас обидеть. Если вам здесь плохо, то поступайте, как лучше для вас. Мы все прекрасно понимаем.

Девушка повернула голову и её горделивый профиль чётко обрисовался на фоне пропитанного серными испарениями неба. В сумерках её одеяние казалось уже не столь безобразным, тогда как в очертаниях фигуры угадывались скрытая красота и изящество.

В голосе Гаунта прозвучала неожиданная теплота:

— Но мы вовсе не собираемся уезжать, моя милая, — сказал он. — Мне это и в голову не приходило. Что же касается этой «выходки», спросите у Дайкона — я просто обожаю подобные сцены. Нам очень жаль, что у вас не все гладко, но уезжать мы, ей-Богу, не намерены.

На глазах у Дайкона он взял девушку за руку и увлёк к дому. К такому приёму он нередко прибегал на подмостках, естественно и просто, однако Дайкону стало не по себе. Следуя за парочкой, он ловил доносящиеся до ушей фразы.

— Это очень любезно с вашей стороны, — говорила Барбара. — Мне… нам было так неловко. Я чуть не сгорела от стыда, узнав, как приставал к вам Квестинг, зазывая приехать сюда. Мы с дядей Джеймсом просто в ужас пришли.

— Ко мне он вовсе не приставал, — возразил Гаунт. — Все переговоры вёл Дайкон. Для этого я его и держу.

— Да? — Барбара повернула голову вполоборота и засмеялась, не так звонко и игриво как обычно. — А я-то недоумевала, зачем он вам понадобился.

— О, он в своём деле мастак. Когда я снова начну работать, дел у него будет невпроворот.

— А вы собираетесь здесь что-то писать, да? Мне дядя Джеймс сказал. Неужели автобиографию? Вот здорово будет!

Гаунт легонько стиснул её руку чуть повыше локтя.

— А почему? — поинтересовался он.

— Потому что мне не терпится почитать её. Я видела вас в роли Рочестера, а однажды у одного из наших постояльцев оказался американский журнал — «Искусство театра», кажется, — в котором была статья с вашими фотографиями в различных ролях. Больше всего вы мне понравились в роли Гамлета, потому что…

Она запнулась.

— Что? — переспросил Гаунт.

— Потому что… эта вещь знакома мне больше всех других. Нет, на самом деле — не поэтому. Просто я читала «Гамлета» и все пыталась представить, как вы произносите тот или иной монолог. Особенно — тот, во время которого вас засняли. Впрочем, когда увидела вас в роли Рочестера, моя задача упростилась.

— А что это за фотография, Дайкон? — спросил Гаунт через плечо.

— Вы там в сцене с Розенкранцем… — охотно подсказала Барбара.

— Да, помню.

Гаунт остановился и, отстранившись от Барбары, положил руку ей на плечо; в такой позе он стоял рядом с обмиравшим от счастья второразрядным актёром, который играл Розенкранца во время гастролей в Нью-Йорке. Переведя дыхание, Гаунт звучно продекламировал:

«О Боже, я бы мог замкнуться в ореховой скорлупе и считать себя себя царём бесконечного пространства, если бы мне не снились дурные сны.»[10]

Восхищение, с которым Барбара внимала его словам, раздосадовало и обеспокоило Дайкона, а придыхание, с которым она еле слышно прошелестела «спасибо», и вовсе привело его в ярость.

«Она ведёт себя как восторженная дурочка, « — подумал он, хотя прекрасно знал, насколько Гаунт обожает слепое поклонение. Его способность впитывать лесть и похвалу воистину не знала границ.

— Продолжить можете? — спросил Гаунт. — «А эти сны…»

— «А эти сны и суть честолюбие; ибо самая сущность честолюбца всего лишь часть сна.»

— «И самый сон всего лишь тень!» Ты слышал, Дайкон? — воскликнул Гаунт. — Она знает эту роль.

Актёр снова зашагал вперёд, бок о бок с Барбарой.

— У вас прекрасно поставлен голос, дитя моё, — похвалил он. — И — что поразительно — совершенно отсутствует какой-либо акцент. Не знаю только, постигаете ли вы смысл всех этих слов. Музыка-музыкой, но и значение следует понимать. Вот повторите, но уже, обдумывая: «А эти сны и суть честолюбие»…

Однако на этот раз Барбара запнулась. Гаунт подсказал, они начали сначала, и продолжали декламировать, пока не подошли к дому. Гаунт проявлял по отношению к девушке совершенно неслыханное, по мнению Дайкона, внимание.

Дом был ещё освещён, но миссис Клэр уже вовсю хлопотала, устраивая предписанное затемнение. Подойдя к веранде, Гаунт приостановился.

— Спокойной ночи, мисс Клэр, — произнёс он. — Сумерки вам очень к лицу. Всего вам доброго.

Не дождавшись ответа, он круто повернулся и зашагал по веранде.

— Спокойной ночи, — выдавил Дайкон.

Девушка посмотрела на него. Глаза её сияли.

— Как я вам завидую! — вырвалось у неё. — Вы так счастливы.

— Почему?

— У вас такая чудесная работа! Всегда быть рядом с таким человеком!

— Ах, вот вы о чём, — вздохнул Дайкон. — Да, конечно.

— Спокойной ночи, — распрощалась Барбара и заспешила к дверям.

Дайкон проводил её грустным взглядом, рассеянно протирая стекла очков носовым платком.

V

Лёжа в постели в кромешной тьме, Барбара мечтала. Если прежде она отгоняла прочь даже самые ожидаемые мысли, не говоря уж о самых сокровенных, то теперь распахнула душу настежь навстречу им.

Снова и снова она перебирала в памяти те несколько минут сказки, упиваясь каждым мгновением, смакуя блаженство каждого слова, каждого жеста, наслаждаясь собственным счастьем и в то же время недоверчиво удивляясь ему. Кто-то мог бы и посмеяться над её восторженностью, но наслаждение девушки было столь неописуемым и светлым, что до таких высот дивной радости она, возможно, никогда впредь и не добралась бы.