Преображение мира. История XIX столетия. Том III. Материальность и культура - Юрген Остерхаммель

Деревни существовали в большинстве аграрных обществ. Их функции профилированы по-разному. В экстремальном случае деревня соединяла в себе всё, будучи одновременно «экономическим и фискальным сообществом, религиозной общиной, защитницей мира и порядка в своих границах и блюстителем общественной и личной нравственности своих жителей»[130]. Деревенские институты особенно хорошо развивались там, где имел значение хотя бы один из двух факторов: 1) деревня являлась единицей управления, например как координирующее место для сбора налогов в пользу государства, или даже признавалась в качестве отдельного юридического лица; 2) сельская община располагала землей как коммунальным имуществом, которое было предназначено для совместного пользования или даже – как в случае русской общины – распределялось и перераспределялось коллективным решением. Это не было чем-то само собой разумеющимся. В интенсивном мелком сельском хозяйстве Северного Китая почти вся земля находилась в частной собственности. Государство, структуры которого доходили только до уровня районов, получало налоги не от деревни как юридического лица, а от избранного среди ее жителей доверенного человека (xiangbao), который сам заботился о том, как собрать деньги[131]. Поэтому в Северном Китае, в отличие от Европы, деревенская община была развита слабо. В Южном Китае задачи интеграции и координации брали на себя разветвленные клановые структуры, которые не обязательно могли совпадать с границами поселения. Было бы неправильно рассматривать такие кланы per se как исторически отсталые или тем более «примитивные»; в их рамках могло развиться особенно высокоэффективное сельское хозяйство. Похожую задачу, и не только в Китае, выполняли храмовые общины, которые выступали также в качестве корпоративного собственника.

Таким образом, положение сельской общины в Евразии очень различалось. В русских землях община – в качестве уравнивающей перераспределительной общины при слаборазвитой частной крестьянской собственности на землю – играла доминирующую роль вплоть до аграрной реформы премьер-министра Петра Аркадьевича Столыпина 1907 года; в Японии это была многофункциональная солидарная община, спаянная идеологией «общинного духа» (kyōdotai); а в обширной части Китая община была слабосформированной, особенно там, где отсутствовали клановые связи и высока была доля безземельных батраков[132]. Японский пример подводит к важному вопросу: каким образом среди крестьян сформировалась деревенская элита? В Японии, как и во многих областях Западной Европы, это произошло через право первородства (примогенитура): хозяйство наследовал старший сын. В Китае и частично в Индии владения постоянно дробились при переходе по наследству и было сложно надолго обеспечить стабильность даже самой скромной семейной собственности[133].

Столь же важный вопрос крестьянского существования – распоряжение землей: кто был собственником? У кого имелось – возможно, многоступенчатое – право на пользование землей? Насколько стабильными были такие права, наследовались ли они например? Был ли известен институт аренды (с его бесчисленными вариантами)[134] и широко ли он использовался? Должен ли был арендатор платить за аренду фиксированную сумму или отдавать часть урожая? В какой форме осуществлялись сборы? Иными словами, насколько монетизированным было сельское хозяйство? Существовали ли помимо этого у крестьян неэкономические («феодальные») повинности – прежде всего работа на землевладельца, но и на государство (например, для постройки дорог или плотин)? Имелась ли земля в свободной продаже и как был организован рынок земли?

Наконец, важный параметр – степень ориентации производства на рынок. Производство для каких рынков – ближних или дальних? Существовала ли вообще сеть местных отношений обмена, с таким, например, показателем, как периодический рынок в центральном городе региона? Насколько развитой была специализация сельских хозяев, может быть даже в ущерб их самообеспечению? Доставляли ли они свои продукты на рынок самостоятельно или зависели от посредников? И последнее: какие регулярные контакты связывали крестьян и не-крестьян? Эти «другие» могли быть и горожанами, и, например, соседними кочевниками. К горожанам относились также отсутствующие помещики (absentee landlords) – землевладельцы, которых в деревне представляли их агенты и с которыми крестьяне не имели никакой культурной общности. Крупных местных землевладельцев можно было увидеть по крайней мере в церкви или в храме, но городские магнаты и арендодатели жили в совершенно ином мире.

Особенность этого многообразия аграрных жизненных укладов состоит в том, что их не получится просто рассортировать по критерию Запад – Восток или по континентам. Возьмем в качестве исходного пункта полноценно развитое и кажущееся на первый взгляд типичным крестьянское общество. Мы с вами находимся в 1863 году: 93 процента населения страны, составляющего примерно миллион человек, живут в деревенских общинах численностью менее двух тысяч. Почти все они члены семей: кто-то – из пространных семей, состоящих из представителей разных поколений, половина – из семей нуклеарных. Почти все владеют землей, которая не страдает от дефицита плодородия; 15 процентов поверхности используются как поля, пастбища и фруктовые сады, остальную площадь занимают лес и дикие пастбищные угодья. Безземелье практически незнакомо. Тот, кому нужна земля, может получить ее от своей деревенской общины. Крупное землевладение и арендные отношения отсутствуют. Некоторые крестьяне богаче остальных, но землевладельцев как класса и дворянства не существует. Крестьяне работают почти исключительно для собственного потребления. Они производят продукты, которые сами и используют, а также самостоятельно изготавливают бóльшую часть одежды, обуви, домашней утвари и предметов интерьера. Хранилища кукурузы предотвращают голод. Городов, снабжение которых потребовало бы рыночных отношений, немного. Наличные деньги для уплаты налогов нетрудно получить от продажи скота. Железные дороги отсутствуют; дорог пригодных для гужевого транспорта почти нет; ремесло и протоиндустрия присутствуют в минимальной степени; нет финансовых институтов; 98 процентов населения неграмотны. Хотя номинально жители разделяют «высшую религию», их повседневную жизнь определяют суеверия. От жизни ожидают немногого, нет стимулов ее изменить и работать больше, чем нужно; нечасто встречаются крестьяне, которые распахивают земли больше, чем нужно, чтобы прокормить свою семью. При этом благодаря природным богатствам страна отнюдь не производит впечатления бедной. Доход на душу населения оценивается как соответствующий более чем трети от уровня Германии той же эпохи.

То, что представлено здесь как эгалитарная крестьянская идиллия, – отнюдь не «типично азиатское» общество обособленных крестьянских поселений, каким его представляли в Европе середины XIX века: архипелаги самодостаточных деревень, которые, в свою очередь, состоят из самодостаточных домашних хозяйств, слабо контролируемых извне, с немобильным населением. И это не описание одной из плодородных частей субтропической Африки. Речь идет о Сербии периода ее первой более или менее надежной переписи[135].

Такой тип крестьянского общества не был, однако, представительным ни для Европы, ни для Азии. Если из огромного разнообразия вариантов евроазиатских аграрных обществ мы возьмем в качестве второго примера Индию, которая считалась в Европе XIX века воплощением архаического крестьянства, то картина получится примерно такая[136].