Всего один век. Хроника моей жизни - Маргарита Былинкина

Мама сразу сказала отцу: «Надо въезжать в рабочий дом. Не стоит глядеть на журавля в небе». И оказалась права. Итээровский дом так и не был достроен.

Этот «красный», как его называли, дом стал моим надежным жилищем на целых шесть десятилетий. Он был совсем неплох. Окруженный своей свитой из четырех маленьких белых домиков, дом возвышался в центре обширного зеленого двора, а весь ансамбль находился на высоком пригорке, от которого по Костомаровскому и Большому Полуярославскому переулкам шел спуск к реке Яузе. Сверху открывался сказочный вид на белые стены и колокольню Андроньевского монастыря по ту сторону Яузы. Позади дома — санаторий «Высокие горы», расположившийся в бывшем особняке купцов Усачевых, вокруг которого — небольшой тенистый парк с живописными ротондами Жилярди и с вековыми дубами, где по весне цвели голубые подснежники. Парк спускался к Яузе, а по другую его сторону шумело Садовое кольцо, там, где Земляной вал (бывшая улица Чкалова).

Отцу, как главному инженеру завода, разрешили взять в этом доме квартиру по своему усмотрению. Мама остановилась на небольшой (54 кв. м) двухкомнатной квартире с окнами на солнечный восход и с видом на Андроньевский монастырь. Семья Былинкиных обрела собственные апартаменты. Впрочем, не собственные. Сначала квартира считалась кооперативной и за нее надо было платить, чтобы выкупить в собственность, но в середине тридцатых годов жильцам была выдана некоторая компенсация, и жилье было объявлено государственным.

Квартира № 25 в доме № 8 заслуживает отдельных слов, ибо отныне она, подобно живому существу, во многом станет определять судьбу поселившихся в ней людей, побуждать их совершать те или иные поступки и вынудит распрощаться с собой только тогда, когда не расстаться с ней было нельзя. Но и оставленная, она еще лет десять хранила верность бывшим хозяевам и никто не переступал ее порога.

Такое особое значение «квартирка», как мы ее ласково называли, приобрела с самого начала еще и потому, что она стала единственной отдельной квартирой, то есть квартирой только для одной семьи — в доме, где комнаты всех сорока квартир были плотно набиты жильцами. Этакая коробка конфет в муравейнике, предмет черной зависти почти всех обитателей дома.

Эта квартира была для нас, ее счастливых владельцев, немыслимым даром небес, позволившим мне не знать всех прелестей «коммуналки». Повзрослев, я однажды спросила маму, почему она предпочла двух-, а не трехкомнатную квартиру? Тогда у моей бабушки Неонилы Тимофеевны была бы своя комнатка. Мама ответила не сразу: «Третью комнату у нас все равно бы отобрали… Три — слишком много». К сожалению, в какое-то время даже и двух окажется многовато.

При крещении меня нарекли Марфой. В святцах не обнаружили имени Маргарита, которое было выбрано родителями и внесено в метрическое свидетельство о рождении.

С нежного возраста я невзлюбила свое имя и всегда думала — до чего же мне неуютно в нем живется. Начать с того, что оно очень длинное и к тому же четко делится на две части. Со второй его частью я разделалась уже в трехлетнем возрасте, летом 28-го года, с которого началась моя вполне осознанная жизнь.

В то самое лето мама, бабушка и я жили в Крыму, в Алупке, на так называемой даче Колышкина. Это был частный пансионат на высокой скале у моря — длинный одноэтажный дом, разделенный на комнаты с отдельными террасками. В соседней с нами комнате обитала противная старуха с двумя малолетними внуками. Каждый божий день, с раннего утра и до вечера, слышался ее малоприятный голос: «Рита, жуй! Вова, глотай! Рита, жуй! Вова, глотай!» Этого хватило, чтобы я на всю оставшуюся жизнь перестала откликаться на имя Рита.

Там же, в Алупке, подверглась испытанию и первая часть моего злополучного имени.

На даче Колышкина жила симпатичная пожилая пара из Ленинграда: высоченный (так мне виделось) профессор Соломон Моисеевич Михайловский и Анна Петровна, его кругленькая жена в полосатом платьице, с полосатой косынкой на голове. Они опекали мою маму, заставляя ее ежедневно съедать по полной тарелке манной каши с маслом. Мама была исхудалой, кожа да кости, и Михайловский говорил, что она на грани чахотки. А со мной он всегда танцевал болеро «Гордая прелесть испанки» и называл меня Маргитка. Этот вариант был тоже не из лучших, но приходилось терпеть. В танце у меня перед носом мелькали его колени в белых брюках, и мой робкий протест не долетал до его ушей.

Надо заметить, что первая часть моего имени всегда открывала широчайшие возможности для вариаций с уменьшительно-ласкательными суффиксами. Однако подобные опыты разрешались только в узком кругу родных и близких. Всем остальным предписывалось произносить мое полное имя, хотя институтские сокурсники настоят на своем и приучат меня к более краткому — Марго.

Однажды чуть ли не до слез, до щекотания в горле было приятно услышать от одной знакомой обращенное ко мне такое хорошее, но, увы, чужое имя: «Машенька!»

Говорят, что имя находит своего владельца, но в моем случае оно явно ошиблось. Я ему внутренне не подчинилась, хотя оно упорно старалось сделать меня Маргаритой из «Фауста».

После Крыма началась дачная подмосковная эпопея. Ничего не может быть лучше летней поры в детские годы!

Каждое лето, каждый переезд на дачу остаются в памяти как всякий раз новый яркий спектакль. А в каждом таком спектакле — свои сцены, которые не просто помнятся, а повторяются, — хотя и с другими декорациями и актерами, — в большом спектакле жизни.

Первое мое дачное лето было в 30-м году в Перловке, тогда — типичном дачном поселке в 15 километрах от Москвы, по Ярославской железной дороге. Рядом со станцией — ряды двухэтажных красивых дач с поросшими травой переулками. Там впервые я увидела, как ярко украшены в мае зеленые лужайки пятачками желтых цветущих одуванчиков. А в лесу, по ту сторону Ярославского шоссе, была тьма ромашек и крупных синих колокольчиков.

Дача Елистратовых, наших первых хозяев, стояла рядом с шоссе. Там был сад с клумбами, а меж двух берез висел гамак.

Мне — четыре с половиной года. У меня стриженные в кружок светлые волосы и уже не синие, а довольно большие зеленые глаза: так получилось, что первородную синеву запорошили желтые искорки. Но против такой перемены цвета я никогда не возражала. Судя по фотографиям, мордашка у меня была то насупленной, со взглядом исподлобья, то — в паре с улыбкой — веселая и лукавая.

Я лежу в гамаке и крепко прижимаю к себе мамину вязаную кофту. Кофта — мягкая, в мелкие болотно-оранжевые кирпичики, и пахнет мамой. Лежу с ней в крепкую обнимку до тех пор, пока мама не вернется из Москвы. Точно так же через многомного лет я буду обнимать мамину, но уже другую кофту, а маму уже не дождаться.