Бездна голодных глаз - Генри Олди

С песка вставал Зверь. Плоская, ухмыляющаяся физиономия, утонувшие под низким лбом глазки, розовая пасть с узким длинным язычком и белоснежными клыками. Тело, закованное в зеленоватую чешую с металлическим отливом, прочно покоилось на треугольнике мощных лап и мясистого хвоста. Передние лапы были кротко сложены на груди и выглядели обманчиво хилыми по сравнению с могучим постаментом. По клиновидной груди текла густая кровь.

Безумие снисходительно похлопало меня по плечу и выжидающе уселось в первый ряд партера.

Зверь сделал шаг в сторону, мимоходом наступив на лежащего Харона, Реализовавшего, наконец, свое Право на смерть. Затем ящер оглядел задохнувшиеся трибуны и повернулся ко мне, топорща теменной гребень.

Его чешуя вкрадчиво зашуршала, и в ответ в моем мозгу зазвучал грозный, нарастающий шорох, шелест, бормотание тысяч осенних листьев… На этот раз голос Зала Ржавой подписи не нес с собой видений. Может быть, видения сумели стать реальностью?…

Нет. Просто видения стали воспоминаниями.

Просто рядом со мной, перед немигающим взглядом Зверя, молча встали те, которые Я. И я ощутил их тяжелое дыхание.

Тот, который БЫЛ Я, не боялся. И страх ушел. Совсем.

Тот, который БУДЕТ Я, не умел ненавидеть. И ненависть умерла. Совсем.

Тот, который НЕ Я, не хотел умирать. И больше не осталось ничего. Совсем.

Зверь легко мог справиться с человеком. С бесом. И даже с другим зверем. Но сегодня перед Зверем стояла Пустота. И эта Пустота — убивала.

Я поднял трезубец на уровень лица и медленно двинулся по дуге западных трибун, стараясь оставлять центр строго по левую руку…

Все, что в мире нам радует взоры — ничто.Все стремления наши и споры — ничто.Все вершины Земли, все просторы — ничто.Все, что мы волочем в свои норы — ничто.Что есть счастье? Ничтожная малость. Ничто.Что от прожитой жизни осталось? Ничто.Был я жарко пылавшей свечей наслажденья.Все, казалось, — мое. Оказалось — ничто.О невежды! Наш облик телесный — ничто.Да и весь этот мир поднебесный — ничто.Веселитесь же, тленные пленники мига,Ибо миг в этой камере тесной — ничто!

…Когда я пришел в себя, то обнаружил, что стою на коленях, упираясь руками во что-то мягкое и стонущее. Этим чем-то при ближайшем рассмотрении оказался лежащий ничком Пустотник. Раненый. Чуть поодаль валялся сломанный трезубец и исковерканное тело ланисты Харона. Голова его осталась почти цела, если не считать разорванного уха, и черные брови резко выделялись на фоне белой окаменевшей маски с заострившимся носом. Красные следы от пощечин умерли вместе с Хароном.

Бесконечно долго я вставал, и встал, и опустил взгляд. У моих ног корчился ответ на многие вопросы. Я наклонился, подхватил обмякшего Пустотника, взвалил его себе на плечи и побрел к выходу. Бесы молчаливо расступились передо мной, Кастор откачнулся от своего барьера и на миг прислонился лбом к моей руке. Потом он упал, сел, и уже сидя глядел мне вслед.

Выйдя на улицу, я опустил Пустотника в пыль, повернулся к приближающемуся центуриону Анхизу и подумал, что жизнь все-таки довольно скучная штука. За Анхизом виднелись Пауки. Дюжины три ретиариев с сетями и десять метателей. В другой конец улицы я даже не стал смотреть. Там наверняка было то же самое.

Анхиз поправил шлем и присел на корточки над Пустотником.

— Что ж ты так, Даймон… — пробормотал центурион, трогая лежащего за плечо. — Говорил ведь тебе… А ты — время, мол, придет… Пришло, значит…

Пауки ждали. И во второй раз за сегодняшний день я почувствовал чужое дыхание на своем затылке.

Я обернулся и встретился с молодым, сияющим взглядом Кастора.

— Уходи, Анхиз, — сказал Кастор. — Уходи по-хорошему. И передай Порченым — мы будем в казармах. Поговорить надо. Сам сказал — пришло время. Иначе…

Из цирка выходили бесы. Бессмертные, подонки, рабы, грязь манежная — восемьдесят четыре беса Западного округа в полном традиционном вооружении; и пятеро первых несли труп Харона. Восемь школьных ланист стояли в одном строю со своими каркасами. Шипы браслетов, бичи, кованые копыта… и Анхиз не мог не догадываться, что будет с ним, и с его Пауками, и с тысячами горожан, пришедших в цирк — что будет, если все, лишенные Права, одновременно ударятся в амок в центре города.

Города свободных людей.

Смертных людей.

Людей.

…Пауки ждали. Все-таки они были смелые ребята, хотя, думаю, не у одного из них мелькнула перед глазами такая картина: равнина, на которой в боевых порядках замерли бесы — рудничные, беглые, манежные, всякие…

— Я ухожу, — сказал Анхиз. — Я передам. И…

Он снова глянул на Пустотника.

— И постарайтесь не убивать его. Я не знаю, обладает он Правом на смерть или нет, но — постарайтесь…

— Хорошо, — ответил Кастор. — Мы постараемся.

— Герои появляются в неспокойное время, — пробормотал Анхиз.

И ушел.

И Зал в моей голове ответил согласным шепотом. Зал знал: что бы я ни делал, куда бы ни шел — я иду к нему.

Иду.

Это была самая короткая глава в моей жизни…

Книга вторая. Предтечи

Дом сгорел мой дотла.

Как спокойны цветы,

Осыпаясь.

Pick up your telephone BT-GOOS TP-10M and

listen for the dial tone, then press the keys

for the number you want call.[1]

На мертвой ветке

Чернеет ворон.

Осенний вечер.

…А вещи становились все сложнее и сложнее. Человек окружил себя вещами, дал им относительную автономию, вынудил приспосабливаться, угадывая его невысказанные желания. Мебель послушно меняла форму в связи с настроением и комплекцией владельца, автомобиль перестал нуждаться в водителе и механике, телевизор подстраивался под близорукость и астигматизм хозяина, одного-двух продавцов с лихвой хватало для гигантского автоматизированного супермаркета…

Человек стал для вещей окружающей средой — изменчивой, капризной и плохо предсказуемой. Прогресс постепенно начал превращаться в эволюцию, и удивительно ли, что у вещи, перешедшей границы совершенства, стало формироваться нечто, что с некоторой натяжкой можно было бы назвать сознанием.

Или это правильнее было бы назвать душой?…

Смех Диониса