Мусорщик - Константинов Андрей Дмитриевич

– Катя, – сказал Обнорский, быстро сел и обнял ее за голые плечи, – Катя…

– Что делать будем, Андрюша? – жестко спросила она и повернула к нему. На ее лице, вопреки ожиданиям Обнорского, не читалось ни боли, ни отчаяния… пустота была.

– Я не знаю, – ответил он, вглядываясь в ее глаза. Что-то в них было отрешенное, пугающее. Что-то такое, что невозможно объяснить, а можно только почувствовать. – Я не знаю, Катя, но думаю, что теперь ситуация переломилась.

– Да-а? Неужто?

– Да, Катя, да. Теперь ты сможешь вернуться в Россию, в Питер. И жить вместе с сыном. Теперь Наумов просто-напросто прикажет Палычу и тот не посмеет даже приблизиться к тебе.

– Мне этого мало, Андрюша… Мне милостынька ни к чему. Поможешь мне достать эту гадину с Библией?

Обнорский затушил сигарету, помахал ладонью, разгоняя дым.

– Как ты себе это представляешь?

– Просто, Андрюша, как дважды два… Нужно просто стравить Палыча с Наумовым из-за этих бабок.

– Мы это уже, как говорят в школе, проходили, Катюша. Не с деньгами, а с «Абсолютом», что, в общем-то, одно и то же. Ты помнишь, чем кончилось?

– Значит – боишься?

– Боюсь?… Пожалуй, нет. Пожалуй, теперь я уже ничего не боюсь.

– Как вы бесстрашны, мой бесстрашный лорд!

– Ты можешь иронизировать, Катя, но я говорю совершенно серьезно. И дело тут не в моем бесстрашии… Дело в том, что я пришел к пониманию.

– К пониманию чего? Какие такие тайны тебе открылись? Расскажи.

– Расскажу, Катя… тем более что никаких тайн, на самом-то деле, нет. Просто, пока я сидел, – Катя хохотнула, – …да-да, именно так, Катя, пока я сидел, я понял: ничего не происходит случайно. Человек только думает, что строит свою жизнь и имеет свободу выбора. Внешне все именно так и выглядит: ты можешь поступить в один институт, а можешь – в другой… ты можешь повернуть на перекрестке налево, можешь – направо. Но все равно в конце пути ты выйдешь на ту площадь, на которую ты должен выйти. По-другому не бывает! Теперь я это знаю точно. И погибает человек не в тот момент, когда не знающий промахов снайпер нажимает спуск, а только тогда, когда он все сделал на Земле… вот и все, собственно. Потому и не боюсь.

– Слабенькая философия, Андрюша… с душком-с. Опровергнуть ее очень просто. Но я не буду этого делать. Я просто спрошу у тебя: Палыч, значит, на Земле нужен? Не все еще он сделал, раз Господь его держит и земля носит? А?

– Ну зачем так, Катя? Палыч – сволочь. Убийца. И место его – в тюрьме. Тут двух мнений быть не может. Но мы с тобой не судьи. Нам права этого не дано.

– А ему дано? Он-то как раз вершит людскими судьбами.

Обнорский не знал, что ответить… Он отлично понимал, что та «картина мира», которую он только что изложил, применима не всегда и не ко всем, что все значительно сложнее и попытка привести жизнь к общему знаменателю невозможна. То, что он рассказал Кате, предназначалось для «внутреннего употребления», для себя.

– Ну, так что ты молчишь? – спросил Катин голос из темноты.

– Что сказать? Палыч – преступник, и если я смогу добыть железные факты – я сделаю все, чтобы его закрыть. Хочешь – давай вместе.

– Нет, сочинитель, мне этого мало!

– Катя, ну послушай меня… Вспомни, сколько людей погибло! И в истории с покушением, и в истории с «Абсолютом». Погибли негодяи, но и совершенно невиновные люди тоже. Цель не оправдывает средства. А правота не дает права!

– Слова, Андрюша… слова! Раньше ты был другой.

– Да, я был другой. Я наделал массу ошибок… Но в основе лежала одна-единственная, главная: я считал, что ИМЕЮ ПРАВО! Все остальные ошибки – производные от этой. А в результате погибли люди. Неужели это так трудно понять?

– А я не хочу. Я не хо-чу этого понимать. Понял?

– Ну… тогда извини, – тихо сказал Обнорский.

В спальне было уже совсем темно. Катя щелкнула выключателем, вспыхнул свет торшера, осветил обнаженных мужчину и женщину, сидящих на краю огромной кровати.

– Ты знаешь, – сказал Обнорский, – когда я попал в Кресты, то сначала мне было очень тяжело…

– Знаю, – сказала Катя. – Что такое Кресты, я знаю.

– Нет, я не про то… То, что хорошего там ничего нет, понятно. Тяжело было в другом смысле: я ощущал какую-то несправедливость в этом… Не потому, что мне подбросили пистолет. Здесь-то как раз все ясно и просто, комментариев не требуется. У меня даже злости на них нет. Я совсем другое имею в виду. Если бы Палыч все это организовал, или Бабуин, или кто-то еще из той среды, я бы все понял. А здесь… ни пришей, ни пристегни. Почему именно я? А потом я понял: это расплата. Или, если угодно, искупление за то, что я взялся судить других.

– Может, тебе в монахи постричься, Андрюшенька? – спросила Катя и взъерошила волосы у Обнорского на голове.

– В монахи? Нет, Катя, ты меня не поняла… До всепрощенчества я не дошел еще… Да и грешен зело…

– Это я знаю, – ответила она с улыбкой, а потом без всякого перехода спросила: – Так что, поможешь мне с Антибиотиком?

– Нет.

«Нет», – закричала чайка голосом Обнорского, и Катя вздрогнула. Финский берег уже скрылся вдали, и вокруг была только вода, только ослепительная синева моря.

Обе – и финскую и российскую – таможни прошли без осложнений. Смотреть на морды таможенников без содрогания было, конечно, невозможно, но тут уж ничего не поделаешь… Главное – прошли, и до Питера осталось всего-то сто восемьдесят километров, меньше трех часов езды.

– А нас уже встречают, – сказал Кравцов, паркуясь у маленького кафе в полуторастах метрах от таможенно-пограничного комплекса.

Возле кафе стояло несколько легковух с российскими и финскими номерами. Кравцов, Обнорский и Лена вышли из «фольксвагена», двинулись к кафе. Внутри Андрей сразу обратил внимание на две группы мужчин. Каждая – по четыре человека, каждая сидит за своим столиком. Все они были чем-то похожи. Возможно, уверенностью и скоординированностью движений, выражением лица. В каждой четверке у Обнорского нашлись знакомые. За одним столиком он увидел Рябова, того самого человека, который расстрелял БМВ на уральской трассе. За другим оказался Виктор Ильич – человек Наумова, сопровождавший Обнорского при поездке в Швецию в 1994-м.

Оба этих «знакомых» вызывали неприятные воспоминания и отрицательные эмоции, настроение у Андрея сразу испортилось. Оно и так-то не было безоблачным, а теперь испортилось вконец.

На вошедших Кравцова, Андрея и Лену, казалось, совсем не обратили внимания. На самом деле это было не так. Один из мужчин за «семеновским» столиком на секунду задержал взгляд на Кравцове. Валентин слегка кивнул, мужчина в ответ слегка прикрыл глаза. Это означало, что все в порядке.

Не спеша попили кофейку, выкурили по сигарете… поехали. К тому времени, когда Обнорский и К° вышли из кафе, обе четверки сопровождения уже сидели в машинах. Как будто сговорившись, они были на неброских, без всяких наворотов, «девятках». Две легковухи и «фольксваген» между ними выехали со стоянки и поехали в сторону Выборга.

Немолодой лысоватый мужичок в раздолбанной «шестерке» проводил их взглядом, потом извлек из кармана мобильник. Набрал номер и, когда вызываемый абонент отозвался, сказал:

– Привет, Коль… С Торфяновки звоню. Тут у меня возврат идет по «девятой» позиции… Инвойс[7] номер три-четыре-девять. Четыре единицы. Ага… да… И второй возврат. Тоже по «девятой» позиции. Инвойс девять-один-семь… тоже четыре единицы. Встретите? Ага… ага… ну, добро. Будь здоров, позванивай.

На этом миссия пожилого мужичка была окончена. Он убрал телефон и не спеша поехал в Выборг.

– Порядок, – сказал Кащей. – Едут. Охрана – восемь человек на двух «девятках». На всякий случай запомните номера: у первой – три-четыре-девять, у второй – девять-один-семь. Однако не исключено, что на трассе они могут поменяться местами. Номер «фольксвагена» вам известен… Напомню: по «фольксвагену» огонь не открывать. Загорится к черту! А это означает гибель груза и – соответственно – невыплату гонорара. Только в самом крайнем случае. В самом крайнем! Понятно?