Няня на месяц, или я - студентка меда! (СИ) - Рауэр Регина

— Мне не сметь, Дарья Владимировна? И детей не пороть? И ты не дашь, да?

— Н-не дам, — голос подводит, но отступать поздно.

И некуда.

Позади стол, а впереди Лавров, который неспеша приближается, ласково вопрошая:

— Ты совсем страх потеряла, Штерн?

— Угу, с недосыпа, — подтверждаю, не задумываясь и под его тяжелым взглядом прикусываю язык.

Страх, кажется, я правда потеряла, поскольку ответ мой больше тянет на язвительный.

Хотя нет, не тянет, он таким и является.

И на досуге можно подумать куда делся пиетет к Лаврову, вместе со здравым смыслом.

— Извиню, — Кирилл Александрович соглашается не менее язвительно и охотно, останавливается совсем близко, и приходится задрать голову, чтобы не уткнуться носом ему в грудь.

Оказывается, за полгода я так и не рассмотрела Красавчика. И шрам над губой слева я замечаю только сейчас, и возмутительно длинные ресницы я тоже не видела.

— Почему сорока? — спрашивает он почему-то тихо.

Неожиданно.

И я моргаю не менее растерянно, чем при общении с сорокой, и зависать, зачарована глядя в синеву глаз, перестаю.

— Чего?

— Ничего, — Кирилл Александрович усмехается, — чисто из интереса, Штерн, откуда привычка давать людям прозвища?

— С детства.

— Ну-ну.

Лавров хмыкает и, переставая сверлить меня взглядом, отходит к окну, чтобы распахнуть форточку и, подтянувшись на руках, сесть на подоконник.

Пачка сигарет извлекается из кармана, и щелкает колесо зажигалки.

— Я не собирался их наказывать, Дарья Владимировна, — бубнит неразборчиво.

И я сама делаю шаг к нему.

— Честно?

— Честно, — Лавров невесело улыбается. — Я считаю, что они правы.

Неожиданно.

— Чего смотришь, Штерн? — Кирилл Александрович хмыкает, дергает плечом, и дым на миг скрывает меня от цепкого внимательного взгляда. — Я хреновый воспитатель, дядя и нянька. Сама говорила.

— Я не так говорила, — мое возражение тонет под его хмыканьем, которое злит и придает смелости задать не дающий покоя вопрос. — Почему вам сусликов тогда оставили?

И где, правда, их родители?

— Штерн… — Кирилл Александрович тяжело вздыхает и любезно напоминает, выпуская очередное облако дыма, — тебе пора домой.

Глава 13

Есть дни, которые не задаются с самого утра.

С самого раннего утра, которое начинается в шесть и ознаменовывается поисками моих джинс.

Любимых.

С дранными коленками.

— Лёнь, ну я точно клала их на стул, — застегивая на ходу часы, я залетаю в гостиную, что с кухней соединена.

— Так куда тогда, по-твоему, они могли деться? — не отрываясь от планшета и попивая кофе, бормочет мой чуткий парень. — Ты ведь не думаешь, что их взял я, Дань.

— Не думаю, — я скриплю зубами, но смотреть на меня все равно не спешат. — Но где они тогда?

— Мне-то откуда знать, ты вообще уверена, что кинула их на стул? — Лёнька морщится. — Слушай, не морочь голову глупостями. Ты сама вечно свои вещи бросаешь где ни попадя, Зинаида Андреевна вечно жалуется. Кстати, может она их и прибрала.

На меня таки поднимают голову и смотрят почти с претензией.

Прекрасно.

Приехали.

Как я могла не сообразить?!

— Зинаида Андреевна, где мои джинсы? — мой вопрос не задается, а орется.

И на террасу с кадками и горшками цветов я врываюсь почти фурией, а Фрекен Бок местного пошива поднимает голову и опускает руку с пульверизатором.

— Дарья, крик не красит человека, — ее тонкие губы разъезжаются в сухой улыбке, а застывшие глаза строго смотрят на меня поверх очков. — Говори спокойно.

Конечно.

Главное — спокойствие, только спокойствие и еще раз спокойствие.

Нам, истеричкам, постоянно об этом надо мягко и с налетом укоризны напоминать. И да, я точно истеричка и неуравновешенная личность. За неделю жизни в этом доме я это осознала, поняла и приняла.

Действительно, кто я еще, если завожусь непонятно с чего, ору на пустом месте, требую какие-то глупости и не понимаю своего счастья от наличия в моей жизни Зинаиды Андреевны, которая всегда сохраняет нордическое спокойствие и разговаривает подчеркнуто вежливым менторским тоном.

— Зинаида Андреевна, вы мои джинсы не брали? — повторяю спокойно.

Как просили.

— Ту кошмарную половую тряпку, которую ты все еще не удосужилась выкинуть?

— Ее самую, — я улыбаюсь.

Мило, но, кажется, получается иезуитски.

В духе Лаврова.

— Я отдала их в химчистку, — невозмутимо сообщает Фрекен Бок и непробиваемым броненосцем плывет к папоротникам. — Ты ведь совершенно не умеешь носить вещи аккуратно, Дарья.

Су… суперская домработница.

Всем советую, адрес дам и объявления расклею в надежде, что такое сокровище кто-нибудь заберет.

— Лёнь, мы ж договаривались, что мои вещи она не трогает! — я влетаю обратно в гостиную, где Лёньчик уже отставляет пустую чашку.

Точнее демитассе, называть ее чашкой — нельзя, и уж тем более расстрельно обзывать демитассе кружкой.

Зинаида Андреевна чутко за этим следит, и поправлять меня терпеливо и хладнокровно она не устает.

— Дань, заканчивай, — Лёнька снисходительно усмехается и, чуть сдвигая узел галстука, подходит ко мне. — Ты чего как маленькая, а? Мои вещи не трогать, свое стираю сама, утюжу сама, прибираю сама, кружку помою сама, кровать заправлю сама. Сама-сама-сама. Радуйся. Многие мечтают перевалить домашнюю рутину на кого-то другого, а ты еще и возмущаешься.

Меня чмокают в щеку и уходят.

И, глядя перед собой в пустоту, я слушаю, как хлопает входная дверь.

Не с той ноги день начинается, видимо, не только у меня, поскольку Лавров вместо приветствия отвечает хмурым взглядом и заверением, что утро добрым не бывает.

И, подтверждая собственные слова, он не может застегнуть запонки.

— Помочь?

Вместо ответа Кирилл Александрович сверкает глазами, и я уже жалею, что предложила, когда он протягивает руку и запонки.

— Ненавижу этот официоз, — неохотно скрипит он и сверлит взглядом, пока я споро вдеваю, как кривится Лёнька, статусное явление.

На нем я, кстати, запонки застегивать и научилась.

И разбираться в них тоже, поэтому смело могу похвалить Красавчика за вкус и разборчивость. Запонки у него шикарные.

— А зачем вам сегодня официоз? — я отпускаю правую его руку и командую. — Вторую конечность.

— Я сегодня на конференции выступаю.

— Поздравляю, — закрутив вторую, я улыбаюсь.

И поспешно отступаю, поскольку с парфюмом некоторые, кажется, переборщили, и я его воспринимаю слишком остро, как-то неправильно.

— Спасибо, — Лавров скептически хмыкает, смотрит пристально.

Нервирует.

— Да всегда пожалуйста, — и я хмыкаю в ответ, и взгляд не выдержав отвожу первой. — Пойду… кофе сварю.

Кофе я варю по старинке в турке, настояв, что так вкусней, а Кирилл Александрович, насмешливо согласившись, ждет и курит, забираясь на подоконник и что-нибудь рассказывая.

Вот только не сегодня.

Сегодня эта почти двухнедельная почти традиция нарушается, когда, снимая турку первый раз, я слышу, как в коридоре тихо закрывается дверь.

Кирилл Александрович уходит по-английски, и от этого внезапно становится обидно.

И готовый кофе я выливаю в раковину.

Одной пить не хочется.

Суслики молчаливы.

Спокойны.

И послушны.

И я в третий раз, как заполошная мамаша, проверяю температуру и спрашиваю ничего ли у них не болит, не хотят ли они погулять или разнести квартиру, играя в войнушку или индейцев.

Сегодня я даже не против побыть вождем краснокожих, а потом получить очередную выволочку от Кирилла Александровича.

Вот только суслики не хотят.

Ни погрома, ни гуляний, ни-че-го.

И у них ничего не болит, и лбы они послушно подставляют и даже не фыркают, что есть градусники и примитивно мерить губами — это дилетантство.