Озарение Нострадамуса - Александр Казанцев

Со двора несся птичий гомон и хохот многих мужчин.

Открыв калитку, он увидел забавное зрелище. По всему двору, разгоняя испуганных кур, бегал здоровенный национальный гвардеец, пытаясь нагнать ускользающего от него красного петуха. Другие гвардейцы, взявшись за бока, смеялись.

Тогда разгневанный преследователь выхватил сверкнувшую на солнце саблю и ловким ударом снес голову убегающему петуху. Однако, и обезглавленная, птица продолжала бежать и даже попыталась взлететь на забор, расправив крылья, но упала замертво после неудачного прыжка.

Гвардеец наконец настиг свою жертву и поднял ее за красочное крыло над своей головой, гордясь одержанной победой

Солдаты радостно приветствовали ловкого рубаку а кто-то из них крикнул, что он действовал не хуже гильотины.

— Для вас же, дурни, старался, — сказал тот. — Будет прекрасная куриная лапша.

— Петушиная, — поправил кто-то.

И только тут они заметили вернувшегося домой маркиза. Гвардеец с лихо закрученными усами и испанской бородкой передал петуха солдату, приказав ощипать его, а сам обратился к Анри де Саду:

— Если не ошибаюсь, гражданин, вы и есть бывшая сиятельная светлость маркиз де Сад?

— Совершенно так. Анри Жак де Сад к вашим услугам.

— Мне очень жаль. Я отнюдь не предвещаю вам судьбу этой птицы, но у нас есть приказ арестовать вас и доставить в Париж.

Анри де Сад пожал плечами.

— Надеюсь, после того, как вы сварите петуха?

— Конечно! И мы с вами вместе отведаем это блюдо. Наш капрал искусный повар, уверяю вас.

— Прошу в дом, — предложил маркиз.

Гвардейцы последовали за ним в помещение.

— Что-то не слишком тут у вас роскошно для бывшей светлости, — сказал все тот же победитель петуха, оглядывая голые стены.

Де Сад снова молча пожал плечами:

— Я не столько маркиз, сколько врач.

— Ах вот как? Вот у меня ухо побаливает.

— Я охотно посмотрю.

— Ладно, ладно. После.

Толстый управляющий, с редкой растительностью, как поле в неурожайный год, на плоском лице, суетился с обедом.

Конечно, для французов обед — не обед, если нет вина. Жена управляющего, маленькая хохотушка с черным пушком над смеющимися губами, с которой заигрывали гвардейцы и один из них даже получил затрещину, принесла из погреба небольшой бочонок вина, который и был распит за здоровье маркиза, его управляющего, его жены и даже в память славного петуха, вспорхнувшего без головы.

Потом гвардейцы уснули, извинившись, что вместо кареты они захватили для маркиза верховую лошадь.

Управляющий, из бывших арендаторов, уговаривал хозяина воспользоваться случаем и ускакать в Экс, где его не сумеют найти, но маркиз отказался:

— Они мои гости, хоть и выполняют приказ о моем аресте. Я не хочу подвести кого-либо из них под расстрел или гильотину.

Управляющий удрученно вздохнул, отчего его лицо стало еще более плоским. Пока гвардейцы спали, он снабдил маркиза деньгами, собранными у арендаторов, посоветовав воспользоваться ими ради собственной свободы, подкупив гвардейцев, если не по пути, то хоть в Париже. Он считал, что деньги всесильны.

Проснувшиеся гвардейцы удивились, что на славу угостивший их маркиз не сбежал, покачали головами и пошли отвязывать коней.

Их старший, тот, что гонялся за петухом и срубил ему голову, прозванный солдатами «мсье Гильотин», поблагодарил маркиза, что он не подвел их, потом тепло попрощался с управляющим, даже обнял его, и ущипнул за оттопыренную сзади юбку его жену, получив на прощание еще одну затрещину.

— Поистине у нас в стране свобода, равенство и братство, — заключил он. — Итак, гражданин маркиз, соответствующее вашему выбору седло ждет вас.

Остальные гвардейцы уже были на конях.

Управляющий с женой смотрели вслед поднятому всадниками на дороге облачку пыли. Она вытирала глаза платком. Он хмурился, топорща редкую бороду.

Небо было ясным, вопреки тому, что делали под ним люди. За те несколько дней, которые отряд был в пути, гвардейцы сдружились с маркизом, называли его «своим славным дядей».

Когда до Парижа остался день пути, они сговорились между собой, предложили маркизу бежать и скрыться в Париже.

— Мы устроим погоню не хуже, чем за петухом… — уверяли они.

— И мсье Гильотен[2] срубит мне на всем скаку голову? — улыбнулся Анри де Сад. — Я не хочу, чтобы из-за меня ее рубили кому-нибудь из вас. Не хочу, чтобы во Франции была «свобода мрачности».

Так они въехали в Париж.

Но сбыть маркиза с рук оказалось не так просто. Все тюрьмы были переполнены преступниками и аристократами, а вместительную Бастилию по решению Конвента наполовину уже разобрали.

Де Сад горько улыбнулся, вспомнив тюремщика с выпученными глазами.

Наконец пристанище для привезенного арестанта нашлось. Им оказался двор за железной решеткой, куда выходили два подъезда былых особняков родственной знати. Теперь их очистили от нее, но входить под крышу арестованным аристократам разрешалось только в дождь и на ночь, располагаясь спать вповалку на паркетном полу, на котором они привыкли танцевать свои менуэты, раскланиваясь друг перед другом. В остальное время они бродили по двору и разделявшему его садику

Этот «загон» для аристократов, как они сами называли место своего заточения, охраняли гвардейцы, украшенные национальными трехцветными ленточками.

Аристократы держались гордо. Ходили по двору с высоко поднятыми головами, заложив руки за спину, все в голубых дворянских или шитых золотом камзолах, а дамы, их было немало, в красивых, хоть и помятых, платьях и с убранными в прически волосами, с чем они непривычно справлялись без горничных, помогая друг другу.

Их видели толпы зевак, стоявших за решетчатой изгородью, а порой и толпы кричащих плебсов, осыпавших заключенных отборной бранью.

Анри де Сад с жалостью смотрел на этих беснующихся от ненависти людей, уверявших, что они только что любовались на площади близ Бастилии четкой работой гильотины, которая ждет всех здесь заключенных.

Стоявший рядом с маркизом де Садом генерал сказал:

— Канальи! Так называл их один молодой офицер, когда мы с ним видели их у Тюильри. Король подошел к окну. Слабый добряк. Он надел па голову их дурацкий колпак, фригийскую шапку в знак того, что он тоже «революционер».

— И что же этот молодой офицер? — спросил маркиз.

— Он сказал, что разогнал бы этих каналий несколькими выстрелами из пушек картечью. Уложил бы пару сотен — и все тут! По выговору его я понял, что он родом с островов. И фамилия у него была необычная — Буонапарте.

— Буонапарте? — повторил маркиз. — И ударение на предпоследнем слоге?

— Именно так. Жаль, что нет здесь ни пушек, ни этого молодца-артиллериста, чтобы разделаться с этой чернью, — презрительно закончил генерал.

Анри де Сад не сблизился с ним после этого разговора, зато со старым аббатом, с которым сидел рядом на ступеньках подъезда, как-то сразу нашел общий язык.

На вопрос священника, как он сюда попал, де Сад ответил:

— Меня привезли сюда из Прованса только за то, что я маркиз. А вы, отец мой?

— Отец Жаколио, — отозвался священник. — Я обыкновенный кюре. Но таково предсказанное время, в котором мы живем: «Никогда прежде, даже в Африке, не подвергалась Церковь таким гонениям, как в 1792 году, а ведь в этих годах каждый хотел видеть провозвестников новой эры».

— Мудрые слова, — согласился маркиз.

И написаны они, уважаемый маркиз, двести тридцать семь лет назад, в 1557 году, Нострадамусом в послании его к Генриху II. Господь наделил этого пророка чудесным даром прорицателя, предвидевшего бури и невзгоды революции и другие предстоящие людям беды.

— Сожалею, что не знаком с его предсказаниями, зная Нострадамуса лишь как врача.

— Опасаюсь, что нам с вами не раз придется столкнуться с его мрачными предсказаниями, дорогой маркиз.

Каждый день, как и другие заключенные, ждал де Сад своей очереди.

На его глазах уводили под конвоем поникших или бодрящихся мужчин, отчаявшихся женщин. И это было невыносимо. Спрятаться некуда, да и нельзя, ведь в списке может быть назван и он сам…

Он сидел, уткнув лицо в колени, и мысленно видел лебединые шеи уводимых красавиц, которыми он любовался в салонах, видел хмурые или осунувшиеся бледные лица мужчин и рядом с ними рыдающих женщин. И он вздрагивал, представляя себе их участь: тяжелый нож с острым скошенным лезвием, падающий в адском устройстве гильотины, касаясь кожи и в мгновение ока отделяя голову от живого тела. Из отрубленной шеи хлынет поток крови, принимаемый предусмотрительно сделанным желобом, оставляющим эшафот чистым…

И врач, видевший на своем веку немало крови, на самом деле ничего этого не видя, уже чувствовал себя дурно…

Жирондисты, эта партия «жирных» богатеев, заседая в Конвенте, перешла на сторону контрреволюции. Образовавшееся в Конвенте правое большинство приговорило вождей якобинцев к казни, как те приговаривали до этого сотни и сотни людей, развязав невиданный террор, уничтоживший даже изобретателя гильотины доктора Гильома.