Чудо, тайна и авторитет - Екатерина Звонцова

обнял. Оба на несколько секунд замерли, замерло и сердце Ивана. А ну как сейчас он… его… Ком задрожал в горле. Кулаки сжались. Вранье ведь, что чудовища при свете дня не являются. Являются, еще как, особенно когда нечего уже терять. Или можно ведь задушить просто, и бросить вниз, и сказать потом…

— Ну что ты, что? — услышал он ласковый голос. Объятие вернули, робко и слабо. — Нельзя так, упасть ведь мог…

Иван нервно усмехнулся. Увы, дружище, увы. Не упал.

— У меня дурное предчувствие, вот и все, — прошептал в ответ D. Острый подбородок его лежал сейчас у R. на плече, и Иван читал по губам. — Прости, прости, но ведь я не знал, когда тебя пустят ко мне или меня…

Каким он был несчастным, как цеплялся за эту спину. Будто и впрямь упасть боялся, только не в морозный сад за окном, а куда-то, где пострашнее. Иван вглядывался в каждую его черту, вглядывался и в линию чужих плеч: в чертах искал хоть что-то, кроме нежной решимости, а в линии, в линии… фальшь? Пружинистую хищность? Тайный умысел? Ничего не находил, кроме растерянности и горя.

— Пустят? Никогда, — тоже негромко, но отчетливо произнес R., выпрямляясь и отстраняясь; мотнул головой. Мальчик соскочил с подоконника, испуганно воззрился во все глаза. — Я не могу обманывать тебя… — Свет лезвиями ножа блеснул в гладких волосах, весь Аркадий на миг словно осветился, но тут же чахлое солнце спряталось и лицо его потемнело. — Это глупо и бесчестно. Только не кричи, не плачь, прошу, выслушай… — Он качнулся. Точно хотел сделать еще шаг, дальше в тень, но не смог. — Боюсь, скоро мне придется уехать. И я вряд ли уже к тебе вернусь.

Мальчик бледнел с каждой секундой, но держался: сжимал губы, распахнутые глаза оставались сухими, одно выдавало потрясение: ногтями левой руки он впился в правую свою ладонь. Крепко впился, даже заходили жилы на запястье. R. заметил это, охнул и, подавшись опять ближе, разомкнул хватку. Сжал тонкие кисти, глянул в лицо. Сколько власти в жесте: маленькие ладони меж больших. Власти ли? Снова Иван вспомнил своего Вулича, шальную его усмешку, хризопразовые искорки глаз. Детей Вулич не переносил, все авантюры прокручивал со взрослыми, их же — только их — ласково брал за руки, трепал по плечам, хлопал по спине. А все равно по уму говорил. По уму ведь? Или…

— Не делай себе больно, пожалуйста, не… — Казалось, R. мучительно ищет хоть какое-то утешение, хоть для кого-то, а не находя неумолимо бледнеет сам. Руки он уже отдернул, будто обжегшись. — Это… ведь это однажды бы случилось. Позже, но ты же перерастешь гувернеров, прекратишь нуждаться в учителях…

— Но не в друзьях же! — Мальчик повысил голос, быстро зажмурился — наверное, прятал предательские слезы. — Почему?! — Он посмотрел в упор, обиженно и жалобно. Зачастил: — Мама тебя выгоняет? Ей, может, нечем тебе платить? Так пусть возьмет из моего наследства, она же говорила, оно…

R. рассмеялся, опять качая головой, и ничего мрачнее этого смеха Иван давно не слышал. D. осекся, все-таки всхлипнул, яростно стал тереть глаза кулаками. Даже этот жест был у него как у маленького взрослого — полный горечи, а не каприза. Слишком усталый, без ожидания, что слезы кто-то вытрет. И без надежды, что сам повод для них куда-то уйдет.

— Дядя, значит? — пробормотал он. — Он же тебя любит… разве нет? Он не может нас разлучить, он… — И тут глаза блеснули, все лицо разительно ожесточилось и стало еще взрослее. — Ну конечно! Он задумал прицепить ко мне противного своего конопатого Ванечку, чтоб тот поселился у нас! Так? Ну этого, ты его видел, вечно тут толчется…

Иван, осознав, каким тоном произнесены слова, и еще раз приглядевшись к D., аж подавился. Столько желчности на тонкой грани с ненавистью; мало того что «конопатый», так еще «Ванечка» — хотя граф сроду его так не звал; он ни к кому, кроме сестры, не использовал ласкательных суффиксов. Тем не менее Иван выдержал, лишь закусив губу и поразившись про себя. Вроде D. и не родня Lize… а общего-то больше, чем кажется. Как ни странно, именно эта мысль верховодила в его сознании, ни тени колкого «Вот же слепой неблагодарный поросенок, кого и кому ты поносишь!» не возникло. Вслед за удивлением и обидой он ощутил вдруг жалость, а не гнев и — еще внезапнее — что-то вроде… стыда? Тут все же очнулся, вспыхнул, выругал себя. Да за что стыд-то? За то, что хочет помочь, за то, что торчит тут почти на карачках, чтоб этого дурного ребенка не придушили прямо на подоконнике, не сделали еще какое зверство? Застучало в висках, заскрежетали зубы. Захотелось вломиться к ним. Оттолкнуть друг от друга, дать затрещину одному и свихнуть челюсть второму. Но почему-то еще больше — убежать прочь, забыв все услышанное и сделанное как дурной сон.

— Нет, нет! — R. провел по волосам D., прислонился к окну рядом, и мальчик тут же снова к нему прижался. — Никакого умысла нет, ни на кого не держи зла, просто произошла беда, с которой… с которой мне не удалось справиться. Но я надеюсь, что…

«Зато я найду управу на тебя», — горько подумал Иван.

— А сестрица как будет без тебя?! — оборвал Аркадия D. Странный этот аргумент он разве что не выкрикнул. — Она же тебе эти свои… писуленции оставляла, надушенные, я видел! По кому она вздыхать будет, кого…

— Кого-нибудь достойного. — R. приподнял его подбородок, строго посмотрел в лицо. — Чего и тебе, кстати говоря, желаю на будущее. — Губы оживила вдруг знакомая, почти беззаботная улыбка, словно последний обломок витража в разбитом окне. — Глупостей по ее примеру никому не пиши. Особенно выдергивая их из тех скабрезных романов, где предлагают пойти на сеновал…

— Lize не любит сено, — возразил D. мрачно, но затем все-таки улыбнулся в ответ, сморщив нос. Мимика эта была не его и резанула Ивана особенно больно. — И вообще природу. Она городская душа, ей бы в кондитерскую, а не в коровник…

Они помолчали, не двигаясь. R. глядел вперед; Ивану, нервно застывшему в согнутом положении, казалось, что смотрят прямо на него, сквозь скважину, — но едва ли. R. просто не знал, куда деть глаза, как избежать полного мольбы взгляда мальчика. Похоже, ему тоже было стыдно — но… как стыдно? В сторону D. он так и не сделал ни одного предосудительного движения. Осознание это вселяло в Ивана одновременно облегчение и ужас — словно какая-то башня рушилась не