Чудо, тайна и авторитет - Екатерина Звонцова

много в Москве особняков со «слепыми стражами»; с садами, «полными не только прелестных роз, но и змей, эти розы пожирающих», и прочие, прочие ядовитые метафоры. Оса проявил недюжинный дар будить тошнотный трепет, жаркое возмущение и сальное любопытство одновременно — в общем, выступил в обычном своем духе.

В свете возбудились. Умы проницательные потянулись к семье D., и, хотя та отмалчивалась, слухи множились с каждым визитом. Болезнь графини; дурное настроение графа; долгое отсутствие балов и вечеров за картами; неразговорчивость слуг; сытопьяновская еда, приготовленная без обычного лоска и разнообразия, — все доказывало, что в доме произошли и продолжаются некие несчастья. Ну а самым громким доказательством было то, что юный D. с верным белым рыцарем не показывались в саду.

Ивану не нравились эти толки и осязаемый всеобщий стыд; не нравилось, что дом словно тоже захворал. Вдобавок сердце его совсем скоро, буквально наутро после того, как материалы все попали в нужные руки, мучительно заныло, — но поменять ничего было уже нельзя. Иван и сам не до конца понимал, что стало вдруг с ним твориться, куда ушли раж, неколебимость и жажда расправы. А ведь то обстоятельство должно было, наоборот, упрочить его убежденность: R. виноват и должен ответить.

В то самое утро Иван, как и каждый день, пришел на Каретный. Позавтракал с графом в минорном молчании; зашел поприветствовать графиню, мучившуюся от очередной мигрени; поиграл немного с Lize на фортепиано в четыре руки. У девочки же выяснил: R. все еще здесь, не знает, кого на него натравили, но через пару дней его попросят вон. Ждут только шумихи, надеются, что он неосторожной реакцией обнаружит вину или, обладая натурой чувствительной, побежит каяться, ну или — «Хорошо бы!» — повесится где-нибудь в саду. Он и так уже, пусть не живет арестантом, а лишь отлучен от мальчика, кажется, «задохся»: редко выходит, не ест, «впору класть в гроб». Иван мысленно ужаснулся, но тут же себя одернул: справедливо же, все сказала справедливо, да и сам план — не отпускать, пока не выйдет статья, — предложил он. Чудо, что R. еще не убили прочие слуги, графиня, граф… но слуги не все пока укрепились во мнении о его вине; графиня же с графом прекрасно понимали: случись что — расследовать придут убийство, а не то, что на него толкнуло. План вышел дальновиднее, коварнее. Иван ждал, что R., увидев статью, наконец заговорит. Вспомнит, как и советовал граф, о родителях хотя бы. Отцу его такой позор, да без покаяния, повредит; старший R. ведь простой городской доктор, по специализации — детский. Кто его после этого подпустит к маленьким пациентам, кто не подумает: «А не в отца ли сын?»

Со всеми этими мыслями Иван покинул Lize. Дальше ноги сами принесли к комнате мальчика, он хотел было постучать, поговорить… вот только о чем? Покой D. берегли, веру в сны не развенчивали; как бы не сболтнуть лишнего. Вдобавок ребенок этот никогда не проявлял к Ивану расположения. Сначала казалось — дело в безграничной очарованности Аркадием и только им, заставляющей равнодушно отворачиваться от прочих, даже самых незаурядных, взрослых. Позже появилось иное подозрение: D. чувствовал в Иване нечто дурное. Или не дурное, но так или иначе потаенное, отталкивающее, возможно, даже скользкое — во взгляде темных оленьих глаз порой сквозило жгучее «Знаю, все я про тебя знаю, держись подальше». Ивана продирало морозом, и он не навязывался. В конце концов, больно надо, это даже не плоть от плоти графа. Чудной все-таки народец, не зря многие его сторонятся. Не приручаются дикие звереныши до конца; не становятся домашними и покладистыми цыганские дети.

Передумав, Иван спустился, вышел на крыльцо, окинул взглядом подмерзающий розарий. Было спокойно; Саша, наверное, грелся сладким сбитнем где-нибудь в кухне, с Олей и Сытопьяновыми. Ветер трепал волосы, манил прочь, будто говоря: «Душно в этих стенах, плохо; ты сделал все, что мог, оставь их, прогуляйся». Иван решил так и сделать: взять плащ — и пройтись до Петровской колокольни; купить на ужин пару капустных пирогов в монастырской трапезной; заглянуть в книжный на Кузнецком; еще как-нибудь скоротать остаток дня… Но тут, повернув случайно голову, на фасаде дома он увидел движущуюся фигурку. Мысли высыпались из головы, как горох из дырявой корзины.

По карнизу шел D. С необыкновенной ловкостью, цепляясь то за увядший виноград, то за когтистые лапы сов, он продвигался вдоль окон, к какому именно — очевидно. Иван остолбенел. Хотел крикнуть, окликнуть мальчика, но испугался: дернется ведь, упадет! Каков… чертенок! Неделю он жил словно царское сокровище; в комнате с ним днем и ночью кто-нибудь находился, а сегодня вот, по словам графа, «взбрыкнул в прежней манере, потребовал одиночества, ну а мы сочли это благим симптомом и решили уступить…» Вот почему взбрыкнул: удумал свое. Лезет в чужое окно, зная, что все равно по коридору не пройдет, тут же кто-то привяжется вроде дамы Lize, которая занимается с воспитанницей по соседству и слышит каждый шорох. А уж чтобы пустили к Василиску…

Спотыкаясь, Иван ринулся в дом. Проскочил холл и парадную лестницу, пулей оказался в жилом коридоре, пронесся по нему. Везде было пусто, впрочем, он и не спешил с шумом. Другая, отнюдь не паническая, скорее ледяная и злая мысль вдруг овладела им и показалась гениальной: выследить, все услышать до единого слова, ну а потом пересказать там, где сведения удастся использовать наилучшим образом. В кабинете ли графа, в полиции или еще где — как сложится. Доказательств много не бывает, чем не следственный эксперимент? Главное, чтоб не вышло беды от этой тяги жертвы к преступнику, но за этим-то он проследит. Кулаки крепкие, голос зычный, а дом полон людей. Но мальчишка-то… ох, дурная голова. Решил, что мало ему было горя. Нужно еще.

Когда Иван оказался у нужной двери, D. уже влезал в окно. Это угадывалось по удивленному возгласу: «Господи, что ты делаешь здесь, давай руку!» Что-то стукнуло. Иван торопливо согнулся, прильнул к замочной скважине, надеясь, что она не закрыта каким-нибудь язычком. Не закрыта. Комната, просторная, светлая и почти пустая, была как на ладони; сизые тени дрожали на полу.

R., напряженный и бледный, стоял у окна; мальчик сидел на подоконнике и цеплялся за его плечи. Пока это не было борьбой, точнее, не той, которой с отвратительной тревогой ждал Иван. Не D., а скорее R. пытался освободиться и отстраниться, умолял: «Успокойся, успокойся, тише, отпусти…» Мальчик, наоборот, схватил его за шею, нагнул к себе и порывисто