Я видел Сусанина - Алексей Румянцев

Священнейший Филарет, к удивлению Сусанина, так и не принял его для беседы. Расспросы о Домнине, о делах вотчинных вел владыченский эконом, старец Варнава, хотя еще в Костроме владыка сулил деду Ивану собеседье сердечное, руку благословляющую и направляющую… Да и расспросы отца Варнавы были слишком поспешными: сколько зерна с полей снято, сколько в житницах, как с мужицким оброком? О настроениях на Шаче, о беглых гультяях он и речи не заводил. Нервность невысказанного ожидания, лихорадочность, тревога царили в присутственном зале: входили и выходили послушники, топтались у столов, у дверей, в притворе. И — «шу-шу-шу» там и тут: осторожные словечки писцов, многозначительные беглые взгляды… Выходя на волю, Сусанин глянул на владыченские покои. «Зайти? Аль негоже?» Вдруг он заметил, что к черным сенцам покоев шмыгнул некто коротковатый, толстоватый, сразу напомнивший обличием домнинского Акинфия. «Глянь: Полтора Пуза! И бороду снес», — толкнул Иван в бок Мезенца. Но никого в сенцах уже не было. «Попритчилось, что ли?» — удивились оба, оглядываясь.

В сутолоке, в суете прошел первый день. Под вечер наконец вышел наказ владыки: ехать обратно, в Кострому, захватив по пути какую-то кладь. Ехать приказано утром, не откладывая.

А на рассвете город гудел, как пчелиный рой.

Еще не брезжил восток, не кричали ранние кочеты на посаде, когда к загородью, к сельцу Богослов, что на речонке Ишне, подскакал с Московской дороги вестовой. Был он растерзан и говорить почти не мог — ртом шла кровь. Тотчас великой тревогой загудел колокол церкви Иоанна Богослова, тотчас откликнулись набаты у Николы на Всполье, у крепостного рва, на торжище. Заплясали во тьме желтые светлячки смоленых факелов, потекли к соборной площади клокочущие потоки многолюдья.

Земский староста Олекса Ошанин, перекрывая шум и вопли, кричал с возвышения:

— Люди, прорвался ворог! Поможем войску Сеитову, спасем домы своя и семьи… Григорьев Иван со стрельцы уже вышли с пушечным боем. Слетайтесь — о мужи! — в земский скоп; несите дубье, топоры, вилы…

Кроме седого Олексы сколачивали ватажки-дружины храбрые мужи с Песоцкой слободы, обеих Никольских, Рыбной, Выводной, Сокольничьей… Но — увы! — врасплох застал набат ростовчан. Мешала сумятица, никто не готов был к бою, вожаки не знали толком, что им делать. В довершение ко всему затянулось молебствие «во дарование победы» — медлил, колеблясь, владыка Филарет. И когда совсем уже высветлилось хмурое мокрое небо, когда стянулись толпы горожан к протокам и камышам тихой Ишни, то все увидели: черным, во весь горизонт, вихрем летит на них конница шляхты.

А как наши обозные?

Костромичи, разумеется, выскочили по первому сполоху. Застегивая крючки на ходу, вмиг запрягли всхрапывавших, чуявших беду лошадей, вмиг загремели порожние телеги к владыченским каменным кладовым: ведь отец Варнава повелел явиться на место.

Набаты ревели над городом, и воздух дрожал от всплесков грозного гула, всплесков то нарастающих, то перекатывающихся, будто в предрассветной мгле за толстыми стенами служб низвергался невидимый водопад. Мельтешили глазочки ручных фонарей-свечников у амбаров-клетей, суматошились испуганными черными птицами послушники в рясах. Кудлатый, будто мохом заросший старец Варнава, звеня связками ключей, жужжал-бубнил над Сусаниным: «Сия кладь — в Ярославль… Тут — не перепутай-тко! — осьмнадцать овчин. Бочонки — седьм штук — в Кострому…»

Угрюмо-замкнувшийся, будто закаменевший дед Иван отпихивал бочонки и кули к покатым сходням. На сходнях молча, с поспешной стыдливостью подхватывали их ездовые.

Загрузка шла полным ходом, когда к амбарам прорвались ватажники — человек с десять посадских, из дружины Ошанина:

— А-аа, Кострома!

— Эгей, к нам, что в сам-деле?..

— Швыряйте кладь, повезем боевой снаряд воинам.

Отец Варнава, всполошенно кудахча и взмахивая широченными рукавами, вылетел квочкой из разверстой пасти амбара, зашумели в лад ему сторожа и клетничие. Костромичи сбились у сходней в угрюмую кучу: тихо, почти без слов советовались. И взгляды всех подтвердились: «Да!» Тогда возчики разом вскочили на телеги, и тугие, сытые кули один за другим плюхнулись мягко на землю. Все это свершилось в суровом и — можно даже сказать — в священном безмолвии; смолкли даже, будто мосол заглотав, митрополичьи служки в дверях, владыченская сторо́жа.

Посадские обступили между тем «игуменские дары»: две бочки под белыми, с узорным шитьем полотенцами.

— Опомнитесь: водосвятие! — рыкнул волосатый, напоминавший бурого медведя монах-повозничий. — Беси взыграли в вас… Отыдите — цыть!

Ошанинцы на миг оробели. Тогда Мезенец, швырявший последнюю укладь с чьего-то воза, схватил вдруг обрубок жерди, что подпирал распахнутую воротню.

— Водосвя-ятие? — подскочил он к повозке, оскалившись. — Башки станете окроплять в Тушине?! Чьи башки-то, скажи им, отче?..

Он дерзко пихнул жердь под бочку и, лихо крякнув, повис на другом конце. Жердь не выдержала, обломилась; звероватый монах угрожающе двинулся к мужику.

И тогда произошло то несообразное, ошеломляюще-странное, что раскрывается в иных людях почти подсознательно и всегда мгновенно, оставаясь потом загадкой на всю жизнь. Иван Сусанин — обернулось же так! — стоял ближе других возчиков к Мезенцу, охмелевшему от приступа гнева; Ивану просто надо было притормозить его, приостудить как-нибудь пыл. Сколько раз в Домнине он так же вот вразумлял мужиков, спасал их от беды!

С этим и только с этим шагнул Сусанин к земляку-возчику. Но за стенами, на улицах плескалась-гудела человеческая волна, тревогой дышал посад, и что-то незримое хрустнуло вдруг в сердце смирного, в сущности, человека. Круто свернув к возу, дед Иван выпростал из-под ветоши дорожный топор, оглядел его с напряжением, будто лунатик, и… протянул Мезенцу!

Все оцепенели, монах вскрикнул, как заяц, и присел за повозку.

— В-ввиу-уу… в-ввых-хх! — дико взвыл возчик.

Вскинув топор над головою, он, пьянея от ненависти, ухнул во всю силу по широкому днищу бочки; «святая» вода с клекотом хлынула под колеса. Таким же яростным ударом обуха, гогоча и скалясь, Мезенец расшиб и вторую бочку.

Костромичи, нахлестывая лошадей, поскакали к дружинам Олексы Ошанина.

ВСЕМ ДНЯМ — ДЕНЬ!

«Тюнь-ша-а… Костюн-тюнишек мо-ой…» — Мать шараборит пальцами Костькины вихры, что-то сладкое ему нашептывая, за ухом чешет ласково-ласково. Костьке, хоть и не мал ему возраст, сильно по душе такая щекотка. Еще бы! Это же верный знак, что ждет его на столе горбуха пирога с черепенцей сметаны и что на загнетке, в печурке томится, должно быть, ячменная каша. «Какой нынесь праздник?» — силится он спросить. А маманя, начесывая за ухом все сильнее, чувствительнее, вдруг тоненько подвизгнула и… принялась тявкать!

— Ты, мамура, чего? — сразу открыл глаза Костька.

Никакой мамки. Рыже-пегий, с белой смеющейся мордулей Задорка молотит золотистым хвостом по изголовью и вовсю старается — работает длинным розовым язычищем. Хотя бы над Ванькой Репой старался: ишь, сопит Ванька, пузырь конопатый. Всю дерюгу себе заграбастал.

— Задорка… иди прочь!

А в сердце будто струна тонкая лопнула. Нет, не пригладит уж ему вихры маманька: на Пречистенском кладбище, под березкой она. И батяня с дедом Иваном уехали в Ростов, и на сеннике чужом, городском ой-ой, как студено-люто: в пазы, под крышу так ветром и опахивает? Ежась, притулился Башкан к жаркому Вантейше спиной; снизу, с насеста глянул на него строгим оком облезлый петух с единственным пером в хвосте.

— Чир-чир-чиры… цыба-цыба, — послышалось под сеновалом, на мостовиннике. «Дядя Федос вышел сам кур кормить и управляться. Это он и Задорку впустил», — подумал Костька.

Дремь окончательно сошла с глаз.

— Встанешь ли, дрыхлик? — лягнул он дружка пяткой. — В кузню пора: день белый.

Тот вскочил как-то привычно, будто и не спал вовсе.

— В кузню?…

— Ла-адно уж вам… кузня! — отозвался снизу Федос Миролюб (а он, оказывается, был чуток!). — Не проспали: воскресение — порожний день.

— А поковки? — спросил Репа. — Не будет поковок?

— Уголь весь вышел… Спускайтесь, ковачи по хлебным коркам. Скоро завтрак; вот Анна из церкви сейчас придет.

Спустились.

В избе духотища, смрад, хотя и настежь раскрыта дверь. В лохани киснут помои, на черной от копоти стене распялена шкура освежеванной овцы, испускавшая кислое стойкое зловоние. В оконце — отблеск сизого осеннего утра. Костька зачерпнул ковш ледяной воды и жадно, с пристоном выпил. Пока обувался на пороге, невольно вслушивался, как в сенцах поучает Вантейшу хромой Федос.