Лондон должен быть разрушен. Русский десант в Англию - Герман Романов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ваше императорское величество, в море вырвалось лишь восемь британских линкоров и несколько мелких судов! Остальные нами потоплены в гавани и на рейде либо сожжены или сами выбросились на берег!
— Наши потери?
— Незначительны, государь. Пострадало три десятка нижних чинов, семеро из которых умерли, ранены два офицера.
— Благодарю вас за службу, адмирал!
Петр сграбастал Грейга в свои объятия, порывисто прижал к груди. Честно признаться, он рассчитывал на более скромный результат боя, но действительность превзошла все его ожидания.
— Жалую вас орденом Святого великомученика и победоносца Георгия третьего класса! Вы достойный сын своего отца! Всех отличившихся немедленно представить к наградам. Хотя…
Петр сделал вид, что задумался. Он немного потянул время и лишь потом решительно закончил:
— Наградить всех, кто участвовал в этом бою, особой медалью! Командам выбрать по два нижних чина, наиболее достойных знака отличия ордена Святого Георгия. Остальных старшин и матросов к Александровским медальонам представить немедля!
Петр искоса посмотрел на Грейга, по лицу которого неожиданно расплылись красные пятна. Милости просыпались золотым дождем, а вот адмирал почему-то их застыдился. Сообразив, что к чему, Петр спросил молодого моряка прямо в лоб:
— Алексей Самуилович, а что, все погибшие английские линкоры разбиты огнем только ваших пушек? Командор Лисянский со своих миноносцев пуски торпед не делал?
Лицо Грейга за секунду покрылось багровой краской. Контр-адмирал отвел взгляд в сторону, но потом посмотрел прямо в глаза императора. Горделиво вздернув подбородок, твердо заговорил:
— Произведено четырнадцать пусков торпед, ваше величество, все они достигли цели. Но две торпеды не взорвались, и с миноносцев был произведен повторный пуск. От огня артиллерии моих броненосцев, государь, взорвалось только пять кораблей, еще два выбросились на берег. Остальные добиты именно миноносцами!
Адмирал побагровел еще больше, хотя Петр посчитал, что покраснеть больше невозможно. Было видно, что молодого человека мучает невыносимый, болезненный для самолюбия стыд.
«Вот так тебе и надо, голубчик! Понимаю, что ляпнул в горячке, не остывши от победы, но нельзя же так. Не дело одному себе лавры победителя присваивать, делиться нужно!»
Злые мысли бежали одна за другой, но Петр сохранял невозмутимость. Да и в умысле дурном Грейга не подозревал — тот, как и отец, всегда отличался щепетильной честностью.
— Ваше императорское величество!
Адмирал шагнул вперед, вытянулся, словно новобранец перед маститым боцманом. Горящие болью глаза уставились в Петра так, словно хотели прожечь на нем мундир.
— Государь, я не достоин столь высокой награды! Это был не бой, а избиение, нашим броненосцам ничего не угрожало. Зато миноносцы действовали отважно, их команды понесли куда большие потери, «Пуму» довели до Дюнкерка на буксире. Командор Лисянский весьма достоин своей доблестью быть георгиевским кавалером, как и другие его храбрые офицеры и нижние чины! Прошу вас, ваше императорское величество, принять во внимание мою нижайшую просьбу и удовлетворить сей рапорт!
— Хорошо, я поставлю этот вопрос перед Думой, — покладисто согласился Петр, прекрасно зная, что Совет георгиевских кавалеров всегда шел ему навстречу в таких награждениях. А вот большой белый крест Грейгу следовало оставить — чистейшей воды политическое решение. Теперь молодой адмирал будет считать себя настолько обязанным, из кожи вон вылезет, чтобы исполнить любой приказ. Так что можно было прямо сейчас обратиться к тому с маленькой просьбой…
Дувр
— Силища какая! — восторженно пробормотал молодой гусар, оглядывая забитую баржами, пароходами, галерами и прочими посудинами, коим он даже не мог дать названия, гавань Дувра.
Мимо Дениса строем прошагали морские пехотинцы, чуть раскачиваясь, как свойственно всем «водоплавающим», и он приветственно поднес ладонь к цветной фуражке.
Теперь, после того как он утром увидел, как воюют эти парни, Давыдов стал относиться к ним с большим почтением, хотя по-прежнему считал, что весь цвет русской армии собран в кавалерии, а именно в гусарах. Правда, внутренний голос с некоторой ехидцей напомнил юному поэту про любимое болото кулика, но усилием воли гусар подавил в себе сомнения, картинно положив руку на вычурный эфес сабли.
— Денис, голубчик!
Давыдов сразу бросился на зов князя Багратиона, который стал его кумиром. Еще бы — генерал был увенчан славой, на его шее покоился большой белый крест, какой в русской армии имело всего пять человек, а на весь флот приходился вообще один кавалер.
Быть адъютантом у такого командующего — счастье! И военному делу у него учишься, и некая толика ослепительных лучей капризной «Глории» перепадает. Да и строевые офицеры относятся к такому адъютанту с почтением и симпатией, а не с легким презрением, как ко всем штабным.
— Надо проследить за разгрузкой лошадей, не пешком же нам ходить или на клячах ездить. Подбери коня мне, штабным и себя не забудь! Там еще ахтырские гусары сходить на берег должны, пусть два эскадрона отправляют на аванпосты, а их командира — ко мне!
Багратион улыбнулся — грузинский акцент в речи почти не ощущался, хотя в минуты волнения он иногда прорезывался довольно отчетливо.
Денис знал, как князь любит лихих офицеров, а потому резво, как добрый рысак, на своих двоих, что, конечно, стыдобственно для настоящего кавалериста, бросился к лошади, запрыгнул в седло и помчался в гавань.
В душе царило ликование, он не мог без умиления смотреть на две вещи — на прекрасных коней и хорошеньких девушек, причем приоритеты были расставлены именно в такой последовательности.
Без лошади он чувствовал себя крайне неуютно, а идущая под ним тряской рысью трофейная английская лошадка вызывала у него чувство невыносимого стыда. Молодому офицеру казалось, что над ним все смеются, тыкают в спину пальцем, говорят, что гусар едет на коне невероятной сизо-рыжей масти. Да это разве лошадь?!
Имя ей одр, которому давно пора на живодерню, а потому гусар решил поторопить события, взволнованно бормоча себе под нос:
— Надо успеть первым, а то всех лучших расхватают!
ДЕНЬ ТРЕТИЙ
29 июня 1804 года
Ла-Манш
— Ба, знакомые места!
Петр растерянно озирался в роскошно обставленной комнате, больше похожей на гарем какого-нибудь восточного падишаха. На узорчатом полу были набросаны пушистые ковры, стены украшены вышитыми занавесками, материал которых он определил как парча, — аляпистые, с арабской вязью, с густой сеткой золотых нитей.
Мебель была соответствующей стилю: широкая низкая софа на изогнутых ножках, занимающая чуть ли не треть комнаты, просторная, как аэродром, со щедро разбросанными по ней шелковыми подушками, да пара емкостей, очень похожих на сундуки, только лакированные и без замков.
По идее, в такой комнате должно было пахнуть только восточными пряностями и благовониями, но вместо этого здесь устойчиво стоял запах гари и сгоревшего пороха, и было очень жарко.
— Никогда не бывал я прежде в турецких банях, — тихо произнес Петр, расстегивая верхние пуговицы на мундире и чувствуя, как по спине струйками стекает горячий пот. — Роскошная обстановка! Но где же банщик? Твою мать! — Ругательство вырвалось само — Петр наступил ботинком на лежащее за софой тело. То, что это был убитый, император понял сразу: вокруг его головы расплывалось кровавое пятно.
Но вот форма была знакома до боли — синий мундир с желтыми отворотами, такие же, канареечного цвета, гетры да лежавшая чуть в стороне треугольная шляпа со страусиным пером.
— Никак верного драбанта моего деда Карла ухайдокали! Точно! Тогда почему я в прошлый раз шляпу не видел?
Петр огляделся, его взгляд уткнулся на фузею. На этот раз брать ее в руки он не стал, а, желая проверить догадку, подбежал к раскрытому окну и тут же закрыл ладонями уши, настолько ужасен был доносящийся с улицы звук.
— Янычары…
Внизу бесновалось несколько тысяч турок в знакомых одеяниях с ятаганами. Все они орали, многие со всей дури лупили в большие барабаны, а десятка два, вкладывая все силы без остатка, долбили тяжелыми бревнами каменные стены дома, да так усердно, что Петр чувствовал, что под ним качается пол.
— Точно, дежавю, — прошептал император.
Теперь он понял, что его занесло в Бендеры, аккурат в тот час, когда горячий шведский король Карл решил сопротивляться нескольким тысячам янычар, что пришли выпроводить назойливого гостя из предоставившей убежище страны. А что дело подходило к самому концу сражения, было видно с первого взгляда: беснующиеся внизу османы уже подожгли дом, и в нем стало невыносимо жарко.
