Удар Молнии - Сергей Алексеев

Где-то в глубине души, как во сне, слабо трепетал полузадушенный, неясный протест. Будто бы кто-то силился крикнуть ему: стыдно! Пошло! О чем ты думаешь? Это невозможно... Хрупкое сопротивление разбилось, едва "кукла Барби" посмотрела в его сторону и заметила, что он не спит. Какое-то время он еще пытался выломиться из магнитного поля все возрастающей знакомой энергии, высвободить разум, опомниться, протрезветь, да было поздно! Он чувствовал, как от него к окну с "куклой Барби" протянулся незримый, но реальный жаркий луч, высветивший все ее желания и тайные мысли. Она пришла сюда, заведомо зная, какие страсти разбудит, какие чувства всколыхнет, и для этого нарядилась в знакомый халат "мягкой игрушки", забралась на подоконник... Возможно, она ждала более скорой его реакции и действий, поскольку не знала, что в определенном свете солнца она вызывала у Глеба совершенно иные чувства и ассоциации...

Она знала себе цену, умела подать себя и была уверена, что выглядит притягательнее "мягкой игрушки", стройнее, изящнее, чувственнее...

- Что с тобой, Глеб? - спросила она, дыша на стекло. - У тебя взор Чингисхана. Вставай, ты опух ото сна!

Она уже не просто звала - требовала, затуманивая холодное стекло жарким дыханием...

...Все спуталось - сон, явь и безумие. Он не подозревал, что знает столько нежных слов; их поток перехлестывал через край, то взбудораживал, то превращался в тихую молитву. И сорвалось слово - люблю! Сказанное в полубреду, слово это осталось, прикипело к губам, и вдруг развязавшийся язык высекал его, как сверкающие, поющие искры. Ей же нравилось! Она любила ушами и слушала его, улыбаясь и прикрыв свои огромные глаза. Если он замолкал на мгновение, чтобы перевести дух, она молила:

- Говори... Говори. Говори!!

Неведомым чутьем он угадывал, что ждут от него, каких оттенков и красок в прикосновениях, в ласках и поцелуях. Она хотела нежности и пробуждала ее в нем; она хотела много-много слов и вдохновляла его говорить. "Мягкой игрушке" нравилось совершенно иное - его огромная сила, стремительный и страстный напор, даже грубость и боль. Ей не нужны были слова, возможно, потому они вязли в пересохшем горле.

Иногда Глеб приходил в себя, бормотал шепотом:

- Нет, надо остановиться... Мы - воры, воры...

- Говори, говори что хочешь... Я вознеслась! Вознеслась!

Он привел "куклу Барби" в чувство тем, что взял на руки и стал носить по комнате. Она очнулась, ловко взобралась к нему на плечи и достала потолок.

- Вознеслась! Я вознеслась! Воскресла и вознеслась!

Она перескочила на подоконник и стала торопливо привешивать шторы, не стесняясь наготы. Он ревниво не пожелал, чтобы ее увидели с улицы, сам обрядил в халат.

- Ты вознеслась, а я упал, - сказал Глеб. - Так низко упал...

- Тебе же было хорошо, любимый? - засмеялась она.

- Что теперь будет... с Женей? - Он чуть не назвал ее так, как всегда думал - "мягкой игрушкой"...

"Кукла Барби" накрыла его голову своим подолом, зашептала:

- Молчи! Тихо! Молчи!.. Женя ничего не узнает! Ничего не заподозрит! - В голосе ее послышался сдавленный восторг. - А мы станем воровать! Это же восхитительно - тайное похищение любви!..

Глеб целовал ее колени.

- Не хочу встречаться с ней... Только с тобой! Она открыла ему лицо, присела.

- Поклянись, что не оставишь Женю! Клянись!

- Клянусь...

- Иначе ты раскроешь нашу тайну. А я не могу обидеть Женю, отнять тебя. Она как сестра!.. А мы будем встречаться каждый день!

- И красть? - слабо воспротивился Глеб.

- Но ты же - воин! - воскликнула она. - Чингисхан! Ты победитель! Знаешь, я про себя тебя так и называю - Чингисхан!

- А я тебя - "куклой Барби"!

Они рассмеялись над такой откровенностью, начали дурачиться, пока "кукла Барби" вдруг не закричала в ужасе:

- Опаздываю на смену!! Проклятый капитализм!..

Через пять минут от нее осталось лишь ощущение - на губах, на ладонях и в воздухе.

В тот день "мягкая игрушка" ничего не заподозрила, как, впрочем, и во все последующие. Вернувшись со смены, она лишь предупреждала, что поспит несколько часов, потому что устала. Он с удовольствием соглашался и готовил ужин у нее на кухне, ходил на цыпочках, оберегая сон, и странное дело - ловил на мысли, что любуется ею спящей, что ему нисколько не стыдно, что нет ни раскаяния, ни протеста, и что ждет будущей ночи с нетерпением и волнением, будто в первый раз...

И завертелось, закружилось это сумасшедшее колесо на два месяца. В короткие часы, когда Глеб оставался один, подступало отчаяние. Он не мог разобраться, что у кого крадет и крадет ли вообще, кого по-настоящему любит, а к кому испытывает лишь сексуальное влечение. Много раз он говорил себе, что попросту "запутался в бабах", что так жить нельзя - стыдно, невозможно, подло, и много раз собирался признаться "игрушкам" либо куда-нибудь исчезнуть и тем самым разбить этот замкнутый круг. Однажды уже собрался ехать к родителям, для чего продал еще два ордена и купил билет, но "кукла Барби" словно почуяла расставание и примчалась к нему домой, отпросившись с работы, - "мягкая игрушка" тем временем беззаботно спала в своей квартире.

- Не уезжай, - попросила она, заметив чемодан и его дорожный вид. - Не могу жить без тебя... И Женя не сможет.

Знаток женской психологии мгновенно сломался и никуда не поехал. Но было у него единственное утешение, причина, оправдывающая это бесстыдство: он забыл Мариту, перестал даже думать о ней, и если вспоминал, то как отдаленный полузабытый сон. Еще бы чуть-чуть, и тяжкая, горькая память утратилась навсегда, вытесненная из сознания и сердца странной и порочной, на его взгляд, любовью сразу к двум женщинам.

Утратил бы, но тут откуда-то явился Князь - сам Тучков, молодожен, который будто бы собирался куда-то в свадебное путешествие. Пришел он не в квартиру, а перехватил поздно вечером возле гаража, когда Глеб ставил машину, причем сразу же предупредил о конспиративности встречи. Тучков всегда был в плотной связке с Глебом, ибо, помимо всех прочих обязанностей, званий, субординаций и должностей, каждый, кто принадлежал к "Молнии", имел одну общую обязанность рядового бойца, когда подразделение штурмовало "объект". На этот критический кульминационный миг не существовало старших и младших, командиров и подчиненных: все были в одинаковой экипировке, с одинаковым оружием, в одном строю и цель имели единственную - победу. "Рядовые" обязанности Головерова и Тучкова относились к снайперскому искусству, и потому они всегда были рядом, выполняли обычную армейскую работу, тонкую, ювелирную и страшную, потому что приходится видеть, как от твоей пули погибает чья-то жизнь. Хоть и врага, но все равно - жизнь. Когда из автомата и от живота - не видно, попал или нет, убил или пощадил. А тут требовалось, помимо прочих премудростей, охотничье хладнокровие. Они с Тучковым были братьями по хладнокровию.

Иные снайперы по старой традиции вели счет, который упоминался в служебных бумагах, в аттестациях на присвоение внеочередного звания или награды; этот же счет вел и Головеров, пока в теплотрассе приднестровского города Бендеры не встретил Мариту - литовскую чемпионку СССР по пулевой стрельбе, наемного снайпера "румын", на прикладе охотничьей винтовки "Барс" у которой было семнадцать отметин, сделанных пилочкой для ногтей. Именно встретил, а не взял с поличным, потому что не хватало воинского духа увидеть в стройной, хрупком и очаровательной женщине врага. К тому же после артобстрела обломками здания наглухо завалило люк теплокамеры, через которую Глеб попал в городские коммуникации, и они вынуждены были около двух суток в полной темноте ползать под землей, в грязной воде, по трубам, задыхаться от сочащегося откуда-то газа и воевать с крысами. Они по очереди нагревали севшие батарейки фонарика под мышками, чтобы посветить на часы и узнать время. Сначала он водил Мариту, потом она водила его, поскольку прекрасно знала расположение ветвей теплотрасс и по ним перебиралась из дома в дом, меняя позиции. И в темноте привела к тайнику, где был спрятан еще один карабин с оптикой и боеприпасами, незаметно достала его и уперла ствол в грудь.

- Вспоминай Бога, русская свинья, - сказала она. - Сейчас тебе будет смерть.

И это после суток блуждания под землей, после ночи, когда они полуспали, полубредили, обнявшись и согреваясь друг от друга на холодной изоляции холодных труб теплотрассы. Он посчитал это за шутку, за нервный срыв, сумасшествие, ибо сознание отказывалось верить, что она выстрелит. Она же выстрелила, и его спас инстинкт руки, мгновением раньше отбившей ствол. Пуля разодрала кожу на шее и слегка захватила плечевую мышцу. Он отобрал у Мариты винтовку, вставил ствол между труб и загнул его в крючок - так же как у первого карабина.

Потом заставил ее перевязать рану и нагреть батарейки на своем теле. При тусклом свете он разглядел те же черточки на прикладе, только не мог сосчитать их количества...