Поэт без пьедестала: Воспоминания об Иосифе Бродском - Людмила Штерн

Из-под арки медленно выезжает детская коляска на высоких колесах (во сне я называю ее мальпост). Никем не толкаемая, она едет сама, и в ней сидит старуха. То ли она слишком маленькая, то ли безногая, но целиком в мальпосте умещается. Она едет с высоко поднятой головой – черные с проседью кудри, смуглое лицо, черные, угольные глаза, «ахматовский» нос с горбинкой, родинка над верхней губой. Ее лицо спокойно, и красиво очерченные губы готовы к улыбке. Все тело укутано белой простыней, и концы этой простыни свисают с мальпоста почти до земли. Вот она приближается, не обращая на меня внимания, и проезжает мимо так близко, что конец простыни едва ощутимо касается моей руки. И от мягкого этого прикосновения у меня подкашиваются ноги.

«Это от вас все убегают? – спрашиваю я, и старуха с достоинством наклоняет голову. – Но почему? Почему вас так боятся?»

Старуха уже медленно проехала мимо, но оборачивается с этой ожидаемой ироничной улыбкой.

«Как, вы не знаете? – недоверчиво спрашивает она. У нее низкий, чуть хрипловатый голос. – Ведь я – Козебра...»

И я просыпаюсь в холодном поту.

«Козебра? – переспрашивает Бродский. – Козебра, Козебра, – бормочет он, пожимая плечами, – неплохо, вполне могла бы там быть...

...Вот так всегда, – когда ни оглянись,проходит за спиной толпою жизнь,неведомая, странная подчас,где смерть приходит, словно в первый раз,и где никто-никто не знает нас.

Думая сейчас об этом времени, я вспоминаю, что, хотя все соглашались, что Бродский очень талантлив, мы не воспринимали его как чудо. Вокруг все писали стихи. И мы не удивлялись невероятному слиянию двух образов: нашего рыжего Оси в потертых джинсах, двадцати одного года от роду, с которым мы трепались, сплетничали, выпивали – и Создателя завораживающего «Шествия». Я и сейчас считаю эту поэму-мистерию, а также «Пилигримов» высокими произведениями искусства. Очень жаль, что в последние годы автор скептически хмыкал и «делал лицо» при упоминании «Шествия».

ЭТЮД ЧЕТВЕРТЫЙ

ГЛАС НАРОДА

А что Бродский не такой, как мы, а «из другого теста сделан», сказал мне впервые дядя Гриша, родственник нашей няни Нули, часто приезжавший из деревни Сковятино Череповецкого района Вологодской области. В их сельмагах кроме хомутов, портретов вождей и частика в томате никакого не было продукта. У нас в доме постоянно гостили Нулины односельчане. Приезжали с гостинцами – солеными груздями и связками сушеных белых. Увозили сахар, сушки, подсолнечное масло, мануфактуру. Мы, когда могли, снабжали их кой-какой одежкой.

Так вот, приехал как-то дядя Гриша с более важной миссией – купить для местного священника, близкого своего друга, парчу на рясу, «а то служит батюшка в обносках». Мы с мамой прочесали все ленинградские комиссионки и нашли алую, как огонь, парчу, прошитую золотыми нитками.

– Такой ни у кого не будет, – любовался дядя Гриша, поглаживая отрез.

Как раз в день покупки парчи вечером собрались все наши, и Бродский принес новые стихи.

Дядя Гриша стоял в дверях и от приглашений войти в комнату и сесть категорически отказался. Так и простоял неподвижно часа два, «прислонясь к дверному косяку».

Читал Иосиф в тот вечер много, с необычным даже для него подъемом.

Ты, мой лес и вода! Кто объедет, а кто, как сквозняк,проникает в тебя, кто глаголет, а кто обиняк,кто стоит в стороне, чьи ладони лежат на плече,кто лежит в темноте на спине в холодящем ручье.Не неволь уходить, разбираться во всем не неволь,потому, что не жизнь, а другая какая-то больприникает к тебе, и уже не слыхать, как приходит весна;лишь вершины во тьме непрерывно шумят,словно маятник сна.

Когда Иосиф прокричал последнюю строку, дядя Гриша перекрестился. Я стала невольно следить за ним. Он крестился и шептал что-то почти после каждой строфы в стихотворении «От окраины к центру».

Значит, нету разлук.Значит, зря мы просили прощеньяу своих мертвецов.Значит, нет для зимы возвращенья.Остается одно:по земле проходить бестревожноНевозможно отстать.Обгонять – только это возможно.

Потом мы выпивали; приглашали и дядю Гришу, но он отказался и забился в Нулину комнату.

Наутро, когда дядя Гриша, макая сушку в чай, обсасывал ее беззубым ртом, я спросила, понравились ли ему стихи.

– Я в стихах не разбираюсь с четырьмя-то классами образования. Да и не в стихах дело, – сказал дядя Гриша, – а вот мысли... Иосиф ваш вчера столько мыслей высказал, что другому человеку за всю-то жизнь в голову не придет. А читал-то как! Вроде как молился. В Бога-то он верует?

– Не знаю, дядя Гриша, я не спрашивала.

– Не он один такой, – назидательно сказала Нуля, – у их и другие знакомые стихи сочиняют, да кого ни возьми.

Дядя Гриша недоверчиво покачал головой:

– Таких других не бывает. Нет, не простой он человек... А в Бога верить должен. Потому как Бог Иосифа вашего отметил и мыслями одарил. Вроде как научил и задание дал людям рассказывать. Только бы с пути не сошел.

Я уверена, что дядя Гриша хотел назвать Иосифа «избранный», но в его словаре такого слова не было.

Недавно в «Большой книге интервью» я прочла интервью Бродского с Дмитрием Радышевским. Последний вопрос журналиста звучал так:

– Но когда вы думаете о Всемогущем, чего вы обычно просите для себя?

– Я не прошу. Я просто надеюсь, что делаю то, что Он одобряет.

Дядя Гриша был бы счастлив услышать такой ответ...

Сегодня мне кажется, что начало 60-х было самым важным и интенсивным временем в нашей жизни. И не только в сфере общественного сознания, но и в личных отношениях. Семейные пары в нашей компании выглядели так: Толя Найман был женат на Эре Коробовой, Женя Рейн на Гале Нaринской, Витя Штерн на Люде Штерн, Бобышев был женат на Наташе Каменцевой, но так кратко, что этот факт прошел почти незамеченным. Вскоре он опять был свободен. Бродский оставался холостяком.

Из всех нас Иосиф больше всех любил Женю и Галю. В Галю он был даже слегка влюблен. О чувствах Бродского к Рейнам можно судить по посвящению на машинописном экземпляре поэмы «Шествие», которую Иосиф подарил Гале на день рождения 16 мая 1962 года. Не помню, как и почему это посвящение оказалось у меня.

Гале в день рождения в память об этих годах,

когда все прекрасно, в память обо мне.