Поэт без пьедестала: Воспоминания об Иосифе Бродском - Людмила Штерн

Я описываю нашу квартиру не из тщеславия, а из опасения, что один из близких друзей юности, христианскую душу которого разъест на старости лет серная кислота, напишет мемуар под названием «Г. Г. и пр.» или «Ж. Ж. и бр-рр», в котором оснастит наш дом фресками Джотто, коллекцией скифского золота, перламутровыми клавесинами и двумя-тремя подлинниками Эль Греко.

...Однако покончим с материальной частью и вернемся к поэзии и поэтам.

ЭТЮД ВТОРОЙ

ОДИНОЧЕСТВО

В начале 60-х я служила геологом в проектной конторе с неблагозвучным названием «Ленгипроводхоз», которая располагалась в доме 37 на Литейном проспекте. Этот дом приобрел известность благодаря стихотворению Некрасова «Размышления у парадного подъезда». В нем был «аристократический» ВНИИГРИ – Всесоюзный нефтяной геологоразведочный институт. Наш плебейский «Ленгипроводхоз», хоть и находился в том же доме, никакого отношения к знаменитому подъезду не имел. Входить к нам надо было с черного хода во втором дворе, миновав кожно-венерологический диспансер, котельную и охотничье собаководство.

Однако наш замызганный двор имел свою привлекательность – в нем стоял стол для пинг-понга.

Бродский жил на улице Пестеля, всего в двух кварталах от нашей шараги, и раза два в неделю во время обеденного перерыва заходил ко мне на работу, чтобы сыграть во дворе партию в пинг-понг.

Однажды за несколько минут до перерыва я услышала раздраженные мужские голоса доносящиеся со двора. Слов не разобрать, но кто-то с кем-то определенно ссорился. Я выглянула в окно, и перед моими глазами предстало такое зрелище. На пинг-понговом столе сидел взъерошенный Бродский и, размахивая ракеткой, доказывал что-то Толе Найману, тогда еще находящемуся в до-ахматовском летоисчислении.

Найман, бледный, с трясущимися губами, бегал вокруг стола и вдруг, протянув в сторону Иосифа руку, страшно закричал. С высоты третьего этажа слов было не разобрать, но выглядело это как проклятие.

Бродский положил на стол ракетку, по-наполеоновски сложил руки на груди и плюнул Найману под ноги. Толя на секунду оцепенел, а затем ринулся вперед, пытаясь опрокинуть стол вместе с Иосифом.

Однако Бродский, обладая большей массой, крепко схватил Наймана за плечи и прижал его к столу. Я кубарем скатилась с лестницы и подбежала к ним.

«Человек испытывает страх смерти, потому что он отчужден от Бога, – вопил Иосиф, стуча наймановской головой по столу, – Это результат нашей раздельности, покинутости и тотального одиночества. Неужели вы не можете понять такую элементарную вещь?»

Оказывается, поэты решили провести вместе день. Встретившись утром, они отправились гулять на Марсово поле, читая друг другу новые стихи. Потом заговорили об одиночестве творческой личности вообще и своем собственном одиночестве – в частности. К полудню проголодались. Ни на ресторан, ни на кафе денег у них не было, поэтому настроение стало падать неудержимо.

В результате, стали выяснять, кто же из них двоих более несчастен, покинут и одинок. Экзистенциальное состояние Бродского вошло в острое противоречие с трансцендентной траекторией Наймана, и во дворе института «Ленгипроводхоз» молодые поэты подрались, будучи не в состоянии справедливо поделить одиночество между собой.

...Стояла осень 1961 года. Бродский по целым дням не выходил из дома – взахлеб писал «Шествие». И нуждался в немедленных слушателях. Находясь целый день в двух кварталах от его дома, я была готова в любую минуту бросить проекты водоснабжения коровников и свиноферм и бежать к нему слушать очередную главу. Я была счастлива, что у меня была такая уникальная возможность.

Иосиф звонил около двенадцати, за несколько минут до моего обеденного перерыва. Потом трубку брала его мама, Мария Моисеевна, и подтверждала приглашение: «Обязательно приходите, детка. Я как раз спекла пирог с грибами».

Обед затягивался на два часа. В заставленной книгами полукомнате я присутствовала при чуде: вызванные к жизни гнусоватым, почти поющим голосом автора, герои-мертвецы «Шествия» торжественно проходили перед моими глазами...

Вперед, вперед, отечество мое,куда нас гонит храброе жулье,куда нас гонит злобный стук идейи хор апоплексических вождей.<...>И вновь увидеть золото аллей,закат, который пламени алей,и шум ветвей и листья у виска,и чей-то слабый взор издалека?И над Невою воздух голубой,и голубое небо над собой...

Или из романса князя Мышкина:

Приезжать на Родину в карете,приезжать на Родину в несчастьи,приезжать на Родину для смерти,умирать на Родине со страстью.

Или:

Это плач по каждому из нас,это город валится из глаз,это пролетают у аллейскомканные луны фонарей.Это крик по собственной судьбе,это плач и слезы по себе,это плач, рыдание без слов,погребальный звон колоколов.

Герои «Шествия» снились мне по ночам. Часто к ним присоединялись и посторонние персонажи, но они, безусловно, были навеяны образами из «Шествия». Один из снов столько раз повторялся, что я рассказала его Иосифу. Вот этот сон.

ЭТЮД ТРЕТИЙ

КОЗЕБРА

Я выхожу из своего дома. Кажется, ночь, но довольно светло, вернее, сиреневые сумерки. Наш переулок совершенно пуст. Я пересекаю мостик через Мойку и выхожу на улицу Герцена, где должны быть автобусы, машины, люди, но и там ни души. Окна всех домов распахнуты настежь, но ни одно не освещено. Меня охватывает паника, я нахожу телефонную будку, звоню одному, другому, третьему – длинные гудки, никто не отвечает. Я бегу на Невский через Дворцовую площадь и влетаю в открытые настежь двери Эрмитажа. Проношусь через залы, зову, кричу – нигде никого. Только мое эхо разносится по залам, и в Галерее 1812 года колышутся знамена.

Я снова выбегаю на площадь. Ни души. И вдруг из-под арки Главного штаба появляются клубы пыли, все больше и быстрее, словно их гонит ураганный ветер. И поднимаются выше, как воронка смерча, а за ним прямо на меня несется толпа – мужчины, женщины с детьми на руках, старики. У них обезумевшие, перекошенные от страха лица. Я пытаюсь остановить одного, другого, хватаю кого-то за рукав, спрашиваю, что случилось, – никто не отвечает. Один с ужасом обернулся назад и показал на арку Главного штаба... И в миг все исчезли. Ни пыли, ни людей. На асфальте – один детский сандалик, раздавленные очки, записная книжка, носовой платок.