Операция "Берег" (СИ) - Валин Юрий Павлович

Лейтенант Терсков прикрутил фитиль лампы, накинул шинель, решительно подхватил мраморную башку с тумбочки и вышел из комнаты. Двигался осторожно, без лишних виляний тела.

Дом был просторный, двухэтажный, комнаты заняты под операционную, процедурные и жилье медиков. Палаты комсостава — нынче почти пустые — находились на первом этаже, поближе к кухне. В соседнем доме — там еще попросторнее — располагался подраненный и приболевший рядовой и сержантский состав, санитарное и вещевое имущество.

Олег пристроил нудного мраморного немца на подоконник, развернул носом к темному стеклу — пусть на обожаемую вечернюю Пруссию любуется. Хотя, может, он и не пруссак. Да хрен с ним.

Контузия обоняние танкисту не отбила. На ужин каша будет, похоже, со свининой. Но до ужина еще времени многовато.

— Теть Клава, а чай есть ли?

— Чаго ж яму не быть? — изумилась Клавдия, крупная, в своем обтянутом халате малость похожая на дирижабль ПВО. — Те, товарищ лейтенант, «с таком», или чем?

— Лучше, конечно, «с чем».

Бутерброды были просто громадные. Прямо «Королевские тигры», а не бутерброды. Провизии в медсанвзводе имелось в изобилии: все немецкие погреба, кладовые, кухонные лари оказались набиты соленьями, колбасами, сосисками, окороками и прочими вкусностями. Сытно жили прусские фрицы, тут уж никаких эрзацев, не то что в центральной Германии. Поначалу считалось, что такую прорву еды коварный враг непременно отравил. Бойцы жрать опасались. Но проверка медиков, и бесстрашные эксперименты особо голодных смельчаков из личного состава показали, что все съедобно. Видимо, драпанули немцы столь поспешно, что не успели гастрономических диверсий натворить.

Олег умял с чаем двухслойный — колбаса поверх сыра — бутерброд. Нет, так лечиться можно, прямо на глазах оздоравливаешься, главное, не лопнуть. Лейтенант посмотрел на второй бутерброд. Проведать, что ли, рядовой состав? Митрич не особо ходящий, наверняка с питанием у него похуже.

Прошел мимо дежурного к двери:

— Дыхну свежего воздуха.

— Дыхните, товарищ лейтенант, там нынче не холодно, — сообщил санитар, прислушиваясь к смеху на втором этаже.

Смеялись девушки-санитарки, конечно, заливисто. Есть там у них Ирочка, весьма выразительная особа. И фельдшер Сорокина, да, очень, хотя и в возрасте, ей же уже тридцать, не меньше. Вообще принято считать, что лечение легкораненых в медсанвзводе, да еще в спокойный тыловой период — занятие очень развеселое. Но лично лейтенант Терсков считал, что легкомысленные интрижки и поверхностные отношения унижают честных и воспитанных людей. Ну, стыдно это как-то.

Во дворе было не то что холодно, но зябко. Правда, и идти предстояло только через двор. Олег кивнул часовому, прогуливающемуся с поднятым воротом шинели, толкнул дверь Большого Фольварка. Дверь прямо замковая, тяжелая и с резьбой, вроде как столетнего возраста.

В доме крепко пахло махоркой — невзирая на регулярные предупреждения и угрозы медицинского начальства, дымил выздоравливающий рядовой состав изрядно. Впрочем, сейчас бойцы в комнатах собрались, тоже ржут над чем-то, байки травят. А ранбольного Иванова искать не пришлось — сидел недалеко от двери, разглядывал свой складной нож. Ухмыльнулся железно-зубо:

— О, приветствую бронетанковое начальство! На променад или с проверкой?

— С доппайком. Будешь? — Олег вынул из кармана завернутый в лист немецкого журнала гигантский бутерброд.

— Грех отказываться. Давай пополам, — Митрич разрезал ломти своим куцым ножом. — Вот, собираюсь клинок поменять, что-то к месту подберу, подточу, поставлю. А то застыдил ты меня.

— Стоит-то возни? Найдешь себе новый нож, тут у немцев полно добра.

— Добра полно. Только фрицевское добро оно такое… может и недоброе. А у меня ножичек проверенный, не подводит. Щас за чаем схожу.

Митрич, опираясь о костыль, похромал добывать чай, а лейтенант взял вытертый нож. Рукоять действительно костяная, удобная, наверняка еще дореволюционная, но сам-то нож… клинок уж помер естественной ножевой смертью: сточен на две трети, да еще обломался. Свойственно пожилым людям ко всякой ерунде привязываться. Хотя Митрич не из тех, не из сентиментальных.

Вернулся ранбольной Иванов с огромной кружкой:

— Вот. И заварки вдосталь, и меда бухнули.

— Хорошо живем. Про нож расскажешь?

— Да что в нем интересного? Карманный, старый, я еще по профессии им пользовался.

— Тогда про старую жизнь. Или вот… про пулеметы. Где так насобачился строчить, признавайся?

— Про пулеметы неинтересно. Выгонят из санвзвода, вдоволь будет нам пулеметов. Давай лучше фильму перескажу. Вот «Укол чести»! Душераздирающий сюжет, нынче таких уже не снимают.

Хорошо умел рассказывать Митрич. Даже не подумаешь, что дедок так может пересказывать. Больше, конечно, про древние смешные кинофильмы, про книги старые. Но иной раз и жизнь зацепит — кратко, но тоже как фильм. Многое видел человек…

* * *

…— Перстень они подбросили прямиком в спальню красавицы. Муж — зырк! Опа! — «Дуэль, немедля, сударь, вы подлец!» — продолжил вести интригу Митрич, а самому думалось об ином. Привычка: одно говоришь, а всплывает совсем другое. Дернуло лейтенанта про те пулеметы ляпнуть…. И так зябко на сквозняках.

А тогда был душный месяц август….

* * *

17 августа 1920 года.

12 верст северо-западнее города Цеханув.

Мельница

Точного времени нет и не будет, поскольку часов не имеется.

…Короткая очередь, и ребристый диск «льюиса»[2] опустел.

— Хана, — объявил Игнат, отпихивая пулемет.

— Замок с машинки сними, — сухо приказал Гончар. — Митька пусть прячет, а мы решаем.

Митька копал ямку под стеной, клинок шашки с легкостью разгребал рыхлую, с гнильцой землю. Красноармейцы молчали, не глядя друг на друга.

День выдался такой… уж совсем гнилой, говняный, просто сил нет. Еще утром был штаб 4-й армии, рота и эскадрон охраны, канцелярия, обоз, уверенность и зычные команды. Радиостанцию, правда, уже сожгли. Хорошая была аппаратура, большой ценности. Но было понятно, что пробиваться придется налегке, тут уж все громоздкое пали-порти-круши, а то врагу достанется.

В угол сарая стучали пули, снаружи перекликались радостные пшеки-поляки.

Как же это получилось? Славно наступали, шла Красная армия, до той Варшавы уж рукой подать, и в одночасье — хана? Ведь как шли: смачно дали в харю наступавшим полякам, погнали назад на запад, беря сотнями и тысячами пленных, обозы, пулеметы… Широким веером рассыпалась своими дивизиями и корпусами Красная Армия, уверенная в своих силах, и…

Нет больше штаба, кругом уланы-белополяки, идти некуда, патроны на исходе. Нет, Митька знал, что он сопляк и многого не понимает, хотя уж повидал сколько. Но бойцы же опытные, Гончар здесь, он….

— Молчите? — Гончар снял фуражку, вытер лысый лоб. — Тогда слушай, товарищи, приказ. Сложим оружье. Иначе всех без пользы за час порешат. А так… кто живой останется, дело продолжит. Все одно, взойдет звезда Мировой революции, победа за нами будет.

— Я не пойду, — сказал Левка. — Меня все равно порубят. А у меня еще две обоймы, да вы патронов оставите.

— Тут сам смотри, — прокряхтел Гончар, отряхивая галифе. — Тут не угадаешь. Может, и всех нас положат. Но тут, товарищи, выбор невелик.

Вообще Гончар не был комиссаром, да и в командирах не числился. Беспартийный, начальник немногочисленной команды ружрема[3], но авторитет имел. Только как сейчас-то верить⁈

Митька смотрел в ужасе. И ведь не возражает никто? Неужели кончено дело⁈

А дело было кончено. Во дворе лежали побитые люди, лошади, перевернутая двуколка, разбросанные бумаги…. Кавалеристы штабного эскадрона, агитационного отдела, комендантских подразделений — все, кто отбился от штаба в этот нехороший день и оказался отрезанным у мельницы, но сохранил лошадей — рванули на прорыв еще в полдень. Смяли цепь поляков, вырвались на луг… там и остались. Перекрестный огонь шести пулеметов — страшное дело. Может, кто до рощи и доскакал, с мельницы видно было так себе. Но луг стал жутким… там еще долго уланы проезжали, легкораненых красноармейцев в кучу сгоняя, остальных добивая выстрелами и пиками прямо с седла.