Ночь за нашими спинами - Ригби Эл

– Боюсь, этого, – Хан спокойно смотрит на политика, – было бы во много раз больше, если бы демонстрацию разогнали вашими методами.

Глински бросает на него короткий взгляд, но не удостаивает ответом. Может, и удостоил бы, но Джей Гамильтон вдруг окончательно теряет терпение. Будто по одному хлопку.

– Что? – Его кулаки медленно сжимаются. – Ты собирался стрелять по людям, потому что они впервые попросили рассказать им правду?

Возникает короткая пауза, которую почти тут же нарушает низкий смех.

– Попросили? Прости… где ты живешь? Точно в моем городе?

Военные громко хохочут. Слишком громко, чтобы я поверила, что им смешно. Гамильтон опускает голову, но тут же снова смотрит противнику прямо в глаза. Оторопев, мужчины в форме сразу обрывают гоготание.

– Этот город – не твой.

Они столкнулись лицом к лицу, и тем страшнее молчание, предвещающее бурю. Лишь один раз тишину нарушает промчавшаяся где-то далеко пожарная машина. Ничего больше.

Я старательно таращусь на запачканный асфальт, останавливаюсь взглядом на отколовшейся от памятника голове мэра: греческий нос и пустые маленькие глаза. В неровном свете чудом уцелевшего фонаря кажется, будто на его губах и лбу запеклась кровь… точно так же, как на бледной коже Вана Глински. На моем лице, на лице Элм, на лицах всех, кто смог или не смог встать. Кто вернется или не вернется домой.

– Серьезно? Я же «диктатор похлеще самого мэра»… Забыл, мистер Городская Справедливость? – Глински с вызовом бросает в лицо «свободному» его самое главное обвинение, цитату с каждой третьей газетной полосы. – На что ты рассчитывал? Чего наобещал, что люди с такой готовностью пошли? Ты, который столько лет обходился без публичных спектаклей…

– Я тут ни при чем.

Гамильтон шепчет это, потупившись и побелев. Его кулаки все еще сжаты.

– Тогда кто? И что ты здесь делаешь? Хорошо покрасовался?

Допрос движется по кругу. Умелая провокация, а на этом ублюдок съел собаку. Изощренное давление, которому довольно трудно противостоять, когда ты молод и не совсем уверен, что не облажаешься или хотя бы доживешь до завтра. Конечно, Гамильтон не выдерживает. Ответные слова, сбивчивые и злые, сыплются одно за другим, в гладкой русской речи начинает проскальзывать американский – южный – акцент:

– Гребаная полицейская частота, которую я слушаю, вот что меня привело! Ты серьезно думаешь, что митинговали люди из моей партии? Да не смеши! Я хорошо знаю, чем это может закончиться для тех, кто пойдет за мной. Если кто-то и пойдет. Можешь считать меня идиотом, но я не раскидываюсь чужими жизнями. Может, поэтому я действительно идиот.

Я думаю уже о другом. О том, что такая бойня не сможет пройти незамеченной. Завтра будет статья в газете, а там…

«“Свободные” подрывают мир и покой». Подзаголовок: «Отдел профилактики особых преступлений виноват в гибели участников митинга. Раскол или заговор?»

С молчаливого согласия Глински нас не раз выставляли в прессе чудовищами, многие нас боятся, видя, что «единоличник» позиционирует нас как опасное оружие: использовать, но лучше не приближаться.

– Я поверил раз. Другой. Третий. Не всадил в тебя пулю. Но это перешло все границы. Готовься. Завтра у вас будет хороший день со свежей газетой.

Элмайра открывает рот и тут же закрывает его, сердито кусая губу. Джей Гамильтон старательно изображает презрительную улыбку:

– У тебя нет доказательств.

– У меня есть глаза. Куда-то зовешь, что-то обещаешь… Но ты же прекрасно знаешь… – его глаза сужаются, – шансов нет.

Улыбка «свободного» перестает быть натянутой. В его глазах появляется слабый теплый блеск.

– Есть то, во что веришь.

И это главная причина, почему он все еще жив. И именно благодаря этому я никак не могу понять, как я отношусь к Джею, мать его, Гамильтону, а Элмайра, кажется, от него без ума.

Лидер «свободных» вдруг слабо охает и только чудом остается на ногах. Полуприкрыв глаза и стиснув зубы, он начинает снимать, почти сдирать с себя куртку. Все сразу становится ясно: белый свитер разодран, алая полоса тянется по левой стороне груди. Элм делает несколько быстрых шагов, кладет руку ему на плечо и тревожно заглядывает в глаза.

– Господи, что с тобой?

Я знаю: они познакомились еще до того, как он возглавил партию. Тоже какие-то общие темные дела, о которых она не хочет рассказывать. Она спокойно говорит ему «ты» – так же спокойно, как ненавидящий враг. Только с куда более нежными интонациями, от которых Хан нервно и ревниво поджимает губы.

– Я спрашиваю: что случилось?

– Нападение в штабе… – Его лицо кривится от боли. – Поджог. У нас был общий сбор… я не понимаю, кто мог об этом узнать, кроме… – Гамильтон кивает на «единоличника».

Элмайра тянется к ране, но «свободный» останавливает ее руку. Он не отрываясь смотрит на Вана Глински, наблюдающего за сценой с видимой скукой.

– Думаешь, если бы я захотел убрать тебя, я…

Но он не успевает закончить. Его перебивает еще более низкий и глубокий голос:

– Похоже, я пропустил все самое интересное…

Через площадь идет шеф – чуть прихрамывая, опираясь на трость. Все уступают ему дорогу, многие еще и втягивают головы в плечи, будто мечтая стать поменьше. Каждый его шаг гулко отдается в моей больной голове.

Шеф внимательный смотрит в глаза «единоличнику»: сейчас Львовский сосредоточил свое внимание исключительно на нем. Немой поединок длится секунд десять – и Глински сдается. Шеф даже не задает вопросов: он, как всегда, все знает наперед. Скорее приказывает, нежели просто утверждает.

– Статьи в газете не будет.

– Вы все это время были здесь?

– Нет, Ван. Я просто достаточно хорошо знаю ваши способы сохранить репутацию. И еще кое-что: судя по расстроенной мордашке Кики, вы позволили себе некоторую самонадеянность. Уясните, что мои люди – это мои люди. Какие бы митинги вы ни спровоцировали, вы не вправе заставлять мисс Стюарт или кого-либо еще подавлять их. И уж тем более грозить за это санкциями. Ни им, ни мне. Подумайте о том, что в первый же день после того, как вы бросите нас под ноги толпе, вам перережут горло.

Шеф даже не повышает голоса. Он смотрит на винтовку у ног «единоличника», и в светлых холодных глазах мелькает легкая насмешка пополам с уважением. Шеф ценит людей, которые не отсиживаются за чужими спинами. Даже если эти люди сильно мешают ему жить.

Он подходит к главе партии Свободы и с некоторым беспокойством склоняет голову к плечу:

– Что с вами?

Гамильтон устало смотрит на него. Кажется, он уже плохо понимает, что происходит вокруг. Но его голос поначалу звучит почти твердо:

– Перочинка. На штаб напали. Сначала кричали, потом стали кидать камни в окна. В итоге они бросили зажигательные бомбы и ждали нас на выходе. А еще нарисовали знак на стене… такой… как змея, свернувшаяся кольцом, и глаз. Знак твоей…

Ему все-таки здорово досталось. Не договорив, Гамильтон закрывает глаза.

«Единоличник» и Элмайра, стоящие ближе всех, слегка поддерживают его и сталкиваются взглядами. Подруга щурится:

– Показухи захотелось? И после этого он все равно пришел нас спасать! Господи, Ван, как ты мог на них напасть? Все и так знают, что ты в городе главный и гадюка с глазом – твой символ!

Глински лишь качает головой.

– Не пори чушь. Я работаю иначе! – Он всматривается в бледное лицо «свободного». – Интересно… может, подохнет прямо здесь?

Элм с трудом сдерживается, чтобы не дать ему затрещину, – видимо, понимает, что даже для нее это ничем хорошим не кончится. Она с нежностью проводит по светлым волосам главы партии Свободы, потом ее руки крепко сжимаются на его правом плече. Так же крепко, как руки Вана Глински – на левом.

– Он герой… – Она почти незаметно касается губами макушки «свободного».

– Вы оба – идиоты.

– Элмайра, нам пора. – Львовский выше поднимает воротник. – Пусть наша элита сама разбирается со своими проблемами. Успокойся и иди сюда. Если ты не забыла, у тебя дежурство.