Социалистический реализм - Анатолий Логинов

Один из конвоиров открыл дверь и доложил:

– Товарищ старший лейтенант, задержанный Вашакидзе доставлен. Разрешите ввести?

Что-то в тоне и форме доклада не понравилось. Сразу даже не сказать, что. Скорее всего – не было в нём серьёзности, опять появилось ощущение ролевой игры.

– Вводите, – послышалось в ответ, и в этом 'вводите' старлей услышал до ностальгической боли знакомые интонации. Именно так говорил капитан Журули, бывший командиром заставы аж до 2008 года и снятый под надуманным предлогом после событий в Осетии. Возможно, именно поэтому увиденное не ввело его в ступор. За простым канцелярским столом, с центром, обтянутым коленкором, сидел невероятно похожий на Марка Бернеса офицер… Стоп! Слово 'офицер' автоматически застряло в мыслях, как муха в паутине. Нет, за столом сидел краском, с тремя кубарями в петлицах. Он поднял красные от бессонной ночи глаза, устало повертел головой и сказал по-грузински:

– Проходите, старший лейтенант. И объясните, что за цирк Вы устроили на пароме. Силы девать некуда? Или нервишки ни к черту?

Кахабер смотрел на знакомое по десятку чёрно – белых фотографий лицо, вдруг обретшее цвет и объём, и пытался осмыслить увиденное? Краскома он узнал мгновенно. Как иначе? Семён Дашевский, легенда заставы, один из двоих, выживших на той войне. А потом вернувшихся на родную заставу. Семён Дашевский и Николай Антонов. Одни из самых старых фотографий в Галерее Славы. Те, кто учил Вахтанга Какабадзе и Васо Матешвили, героев пятидесятых…

– Салами, Семён Маркович. Не сдержался. Эс тврамэтиани бозис швили!

– При чем здесь 'восемнадцатый'?

– Простите, это уже после войны появилось, – Каха перешел на русский. – Ключевое слово не числительное, а "выблядок", разве не так?

– И всё же?

– Попробую повторить его 'речь', – Вашакидзе презрительно скривился. – Потом опросите пассажиров, убедитесь, что не вру.

Следующие несколько минут он цитировал особо выдающиеся перлы субтильного, пока Дашевский не прервал его:

– Достаточно. Прозевали гниду! А ведь чуяло сердце, что человек с фамилией Набичвришвили просто обязан быть наследственной сволочью. Слишком всё неожиданно, вот и используем, что под руку попало. Ничего, сегодня приедет Тучков, разберется… В общем, спасибо за вмешательство. Следующий вопрос. Откуда Вам известно моё имя?

– Так… Разрешите я лучше покажу! – Каха дождался согласного кивка и потянул молнию на сумке ноута.

Открыл свой старенький 'Самсунг', загрузил. Заставка сыграла мелодию.

– Микифон? – спросил Дашевский.

– Не совсем, но кое-что общее имеет, – ответил Кахабер, скорее интуитивно догадываясь, что 'микифон' связан с музыкой.

После развала Союза Галерея Славы прожила тяжелую жизнь. Очередной проверяющий из Тбилиси, увидев фотографии людей в советской форме, наливался дурной кровью и, тыкая пальцем в стену и угрожая всеми возможными карами, орал: 'Убрать это безобразие!'. Но капитан Журули, как и все гурийцы, больше всего на свете уважавший воинскую доблесть, стоял насмерть, и Галерея жила. До две тысячи восьмого. Новый начальник первым же приказом распорядился 'снять провоцирующие документы'. В кабинет пришли всем офицерским составом заставы. Вот в этот самый, где сейчас сидел Семён Маркович. Неизвестно, что сильнее подействовало на капитана: демонстрация единства, рассказ о тех, чьи фотографии висели на стенах или фраза Мераба Чхаидзе, потомка древнего княжеского рода, сказанная тихим, спокойным голосом: 'Кто тронет фото, пристрелю, как паршивую собаку'. Сказанная так, что сразу стало понятно: пристрелит. И рука не дрогнет. Но что бы ни подействовало, а Галерею не тронули. А по тому, как новый командир защищал ее от очередных проверок, не угроза тронула его сердце, а сама история подразделения. На всякий случай раздобыли на неделю сканер и оцифровали все фото. И у каждого пограничника всегда с собой была флешка с электронной версией Галереи.

Её Каха и вывалил на 'дядю Сёму'.

Показывал фотографии в хронологическом порядке. Вот Сёмен и Николай – курсанты, вот – на заставе, вот – уже поодиночке, развела их тогда Отечественная. Когда Дашевский увидел свою фотографию с погонами, то спросил:

– Это что, меня к Деникинцам с заданием забросили?

– Нет, через два года товарищ Сталин введёт такую форму во всей армии.

– Да как ты смеешь на товарища Сталина?

– С нашей заставы всего не увидишь. Товарищ Сталин видит куда больше. И поступает, как требуется. Через два года будешь не красный командир, а офицер. Потому, что так решит товарищ Сталин.

Дашевский встал, вытащил из шкафа початую бутылку. Поставив на стол, налил стакан почти 'по кромку', опрокинул. Потом посмотрел на Кахабера.

– Будешь?

Вашакидзе покачал головой.

– Как хочешь, – Семён вернулся на свое место. – Говоришь, только двое выжили? Я и Коля? А ребята все?

В вопросе было столько боли, что Каха, толком не понимая, что делает, залил в себя остатки водки, прямо 'из горла'. Выхлебал как воду, не чуя ни вкуса, ни крепости, даже закралась мысль, что и это – 'ролёвка' и в стакане – вода. Потом внутри потеплело, тепло поплыло к голове, только тогда он ответил:

– Да… Кстати, какое число сегодня?

– Двадцать третье.

– Значит, нет той войны?

Прислушался. Вокруг была такая тишина, что слышались стрекотания кузнечиков. Хотя здесь, в Батуми и тогда была тишина. Умирать батумские пограничники уезжали в другие места. В Россию, Белоруссию, Северный Кавказ… На фронт. Уехали все, до единого. Вернулись только двое.

– Значит, нет, – эхом откликнулся Дашевский. – Ладно, вернемся к нашим вопросам. Что же мне с тобой делать? Как тебя вообще вынесло за границу?

– За машиной ездил. 'Мерсом' разжился. А обратно на пароме махнул. Плыл, плыл и приплыл на родную заставу… – Каха вздохнул. – Слушай, Сём, если можно, не запирай меня. Не хочется быть запертым, когда такие дела творятся. Я не сбегу.

Дашевский поднял на задержанного потяжелевший взгляд. Было видно, что решение ему даётся нелегко, с одной стороны долг службы, с другой – дружбы. Даже не дружбы, а какого-то единства с сослуживцем, однополчанином, пусть даже и разделяют эту службу семьдесят лет. Но решение было принято:

– Гражданин Вашакидзе, вы будете находиться на заставе под постоянным конвоем бойцов. Через час вас покормят,- помолчал мгновение и словно выдохнул. – Не держи на меня зла, старлей, не могу иначе.

Кахабер вышел из здания, пограничник за спиной не напрягал. В пяти шагах от входа росла маленькая сосна, чуть выше, чем ему под локоть. Подошёл, погладил мохнатые веточки. Он помнил это дерево совершенно другим, выросшим выше крыши. Чтобы собрать шишки, приставляли жердь. В эту сосну они, детвора, вбивали гвозди, и с трудом выдёргивали их 'фомкой'. Чтобы из отверстий текла живица. Дети её собирали и жевали. А из коры об кирпич вытачивали кораблики.

Но сейчас дерево стояло, даже не представляя, что на нем смогут расти шишки.

Юное и наивное, как и вся застава, поднятая по тревоге. Не знающая судьбу четырех ближайших лет. Не ведая о страшной войне. Лозунг: "Малой кровью на чужой территории" не успел разбиться под тяжким грузом поражений. И эти мальчишки, строившиеся сейчас на плацу, ещё только играли в войну, не представляя, что это такое. Каха почувствовал груз прожитых лет, не возраста, а именно прожитого: он старше всех на два поколения, на Великую Победу и подлое поражение, на немыслимый по величию выход в Космос, и бессмысленное по глупости затопление Мира. И тут же залило чувство стыда. Вспомнились неоднократно читаные книги про 'попаданцев'. По их сценарию ему самое время возглавить комитет обороны и внушать генералам и маршалам, какие они все лохи, и только он в белом фраке. В книгах. А эти мысли – не то же самое? 'Они наивные', 'они только играют'… Эти наивные выиграли войну. И покорили космос. А мы, такие умные и взрослые, всё просрали! Победы – их. Поражения – наши. Путь не наши, а отцов. Но мы-то что сделали, чтобы исправить их ошибки? Машины старые от немцев везем? В шортах по заставе гуляем? Самая крупная победа – Галерею Славы отстояли!

– Где можно переодеться? – спросил Кахабер сопровождающего.

– Да хоть где, – ответил тот. – Казарма пойдет?

– А то!

У входа в казарму перехватил Дашевский:

– Я уже позвонил в НКВД, за тобой приедут.

Переодеваясь, Каха размышлял: 'Как же отличаются нормальные люди от зашуганых придурков? Скажи какому-нибудь Сванидзе, что за ним выехали из НКВД, кондрашка ведь хватит'. А у него облегчение, словно 'скорую' выслали. Чего бояться? Разберутся.

Эмка приехала ещё до завтрака, и пришлось терпеть, хотя жрать хотелось до невозможности. К себе его не забрали, разбирались прямо на заставе. Целая группа отправилась на паром, а Кахабера допрашивал, видимо, учитывая неординарность ситуации целый капитан, тот самый, упомянутый Дашевским, Тучков, начальник городского НКВД. Произошедшим на палубе капитан интересовался вяло, а документы и фотографии на ноутбуке просмотрел и вовсе бегло. В конце концов, НКВД-шники уехали, забрав с собой только Набичвришвили, гонор которого бесследно испарился.