Том 68- Чехов - Литературное наследство

class="p">Андрей (зевает). Позови его. ' . Наташа уходит. Андрей, нагнувшись к забытой ею свече, читает книгу. Входит Ф е­р а и о н т; он в старом трепаном пальто с поднятым воротником, уши подвязаны. Андрей. Здравствуй, душа моя. Что скажешь? Ферапонт. Председатель прислал книжку и бумагу какую-то... Вот... (Подает книгу и пакет.)

Андрей. Спасибо. Хорошо. Отчего я ты пришел так не рано? Ведь девятый часе.

Ферапонт. Чего?

Андрей (громкот). Я говорю, поздно пришел, уж девятый час. Ферапонт. Так точно. Я пришел к вам, еще светло было, да не пускали всё. Барин, говорят, занят. Ну, что ж. Занят, так занят. Спешить мне некуда. (Думая, что Андрей спросил его о чем-то.) Чего?

Андрей. Ничего. (Рассматривая книгу.) Завтра пятница, у нас нет присутствия, но я все равно приду... позаймусь. Дома скучно.

Пауза.

Милый дед, как странно меняет3, как обманывает жизнь! Сегодня от ску­ки, от нечего делать, я взял в руки вот эту книгу — старые университетские лекции, и мне стало смешно. Боже мой, я секретарь земской управы, той управы, где председательствует Протопопов, я секретарь и самое большее, на что я могу надеяться,— это быть членом здешней[21] земской управы... Мне быть членом здешней земской управы, мне, которому снится каждую ночь, что я профессор Московского университета, знаменитый ученый, которым гордится русская земля!

Ф ерапонт. Не могу знать... Слышу-то плохо.

Андрей. Если бы ты слышал, как следует, то я, быть может, и не говорил бы с тобой. Мне нужно говорить с кем-нибудь, а жена меня не по­нимает, сестер я боюсь почему-то, боюсь, что они засмеют меня, застыдят. Я не пью, трактиров не люблю, но с каким удовольствием я посидел бы те­перь в Москве у Тестова, или в Большом Московском, голубчик мой!

Ферапонт. Ав Москве, в управе давеча рассказывал подрядчик, какие-то купцы ели блины, один, который съел сорок блинов, будто помер. Не то 40, не то 50. Не упомню.

Андрей. Сидишь в Москве, в громадной зале ресторана, никого не знаешь и тебя никто не знает, и в то же время не чувствуешь себя чужим. Л здесь ты всех знаешь и тебя все знают, но чужой, чужой... Чужой и оди­нокий...

Ферапонт. Чего?

Пауза.

И тот же подрядчик сказывал — может, и врет — будто поперек всей Мо­сквы канат протянут. Андрей. Для чего?

Ферапонт. Не могу знать. Подрядчик говорил.

Андрей. Чепуха. (Читая книгу.) Ты был когда-нибудь в Москве?

Ферапонт (после паузы). Не был. Не привел бог.

Пауза.

Мне идти?

Андрей. Можешь идти. Будь здоров.

Ферапонт уходит.

Будь здоров... (Читая.) ь Бее помню, ничего не забыл. Громадная у меня память, в с этакой памятью другой на моем месте давно бы протянулся поперек всей Москвы, как г канат... Поперек всей России... Я думаю, ни­что не дает выше и слаже наслаждения, чем слава...

Звонок.

Да, дела... Мечтал когда-то о славе... да... (Потягивается.) И она была так возможна... (Не спеша уходит к себе.у-

За сценой поет нянька, укачивая ребенка. Входят Маша и Вершинин. Пока они беседуют, в зале горничная зажигает лампу и свечи.

Маша. Не знаю. е Конечно, много значит привычка. После смерти отца, например, мы долго не могли привыкнуть к тому, что у нас уже нет денщиков. Но и помимо привычки, мне кажется, говорит во мне просто справедливость. Может быть, в других местах и не так, но в нашем городе самые порядочные, самые благородные и воспитанные люди — это воен­ные.

В е р ш и н и н.а Я бы выпил чаю.

Маша (взглянув на часы). Скоро дадут. Меня выдали замуж, когда мне было семнадцать[22] лет, и я своего мужа боялась, потому что он был учителем,а я тогда едва кончила курс. Он казался мне тогда ужасно уче­ным, умным и важным. А теперь уже не то, к сожалению... Вершинин. Такв.

Маша. Про мужа я не говорю, к нему я привыкла, но между штат­скими вообще так много людей грубых, не любезных, невоспитанных. Ме­ня волнует, оскорбляет грубость г, страдаю, когда вижу, что человек не­достаточно тонок, недостаточно мягок, любезен. Когда мне случается быть среди учителей, товарищей мужа, то я просто страдаю.

Вершинин. Ад мне кажется, все равное, что военный, что штат­ский ж, одинаково неинтересно, по крайней мере в этом городе. Надоели[23]. Если послушать здешнего интеллигента[24], то с женой он замучился, с име­нием замучился, с лошадьми замучился. Русскому человеку в высшей сте­пени свойственен возвышенный образ мыслей, но скажите, почему в жизни он хватает так невысоко? Почему? Маша. Почему?

Вершинин. Почему? к Почему он с детьми замучился, с женой за­мучился? А почему жена и дети с ним замучились? Маша. Вы сегодня не в духе.

Вершинин. Может быть. Я сегодня тревожен л. У меня дочь боль­на немножко. Но дело не в болезни. Когда они, девочки, болеют м, то мною овладевает тревога, меня мучает совесть за то, что у них такая мать. О, если бы вы видели ее сегодня! Что за ничтожество! Олицетворенная пошлость!

Пауза.

Простите, что я начал об этом. Мне так сладко жаловаться вам! н Кроме вас одной, у меня нет никого, никого...

Пауза.

Маша. Какой шум в печке! У нас незадолго до смерти отца гудело в трубе. Вот точно так.

Вершинин. Вы с предрассудками? Маша. Да.

Вершинин. Странно это. (Целует руку.) Какая чудная, велико­лепная женщина0. Здесь темно, но я вижу блеск ваших глаз... Маша (садится на другой стул). Здесь светлей. Вершинин (вполголоса). Я люблю, люблю, люблю вас"...

ПЕРВОЕ ОТДЕЛЬНОЕ ИЗДАНИЕ ПЬЕСЫ «ТРИ СЕСТРЫ» (СПб., 1901)

Обложка с портретами участ­ников первого представления пьесы. Сверху (слева напра­во): М. Г. Савицкая — Оль­га; О. Л. Книппер — Маша; М. Ф. Андреева — Ирина. Внизу: В. В. Лушский — Андрей Прозоров

М а ш-а (закрывает лицо руками). Не повторяйте... (Вполголоса.) Что делать? Я не знаю, не знаю, что мне делать теперь... Не повторяйте,

не надо. Сюда идута...

Ирина и Тузенбах входят через залу.

Тузенбах. У меня тройная фамилия. У меня фамилия [25] Тузенбах- Кроне-Альтшауер, но я русский, православный, как вы. Немецкого у .ме­ня осталось мало, разве одна в только терпеливость, упрямство, с каким я дожидаюсь собственного счастья г. Вас я жду уже четыре года и готов ждать еще хоть десятьД.

И р и н а.