Стратегия Русской доктрины. Через диктатуру к государству правды - Виталий Аверьянов

Что созидательного происходило в России Смутного времени 90-х годов? Может быть, бум строительства, так называемый «коттеджный бум»? Но он же является обратной стороной «распиливания» фондов конкретных предприятий бывшего СССР. Этот частный пример иллюстрирует не преумножение национального достояния, а его рассредоточение и расточение – и так во всем, и так повсюду. Либералы внушали, что строят в России «рынок», хотя они забыли уточнить, что «рынок» учредили на месте «страны-фабрики». Чтобы из фабрики получился рынок, нужно не строить, а наоборот очень многое сломать и выгрести, освободив место.

Либералы внушали, что строят в России «рынок», хотя они забыли уточнить, что «„рынок“ учредили на месте „страны-фабрики“». Чтобы из фабрики получился рынок, нужно не строить, а наоборот очень многое сломать и выгрести, освободив место.

Ситуация после Смутного времени представляет собой некоторый баланс разрушительных и созидательных тенденций. Кто может оспорить тот факт, что многие разрушительные тенденции Смутного времени так и не повернуты вспять? Ведь до сих пор периферийные осколки империи сдаются геополитическим конкурентам, продолжается демографическая катастрофа, продолжается деиндустриализация России, в экономике воспроизводится модель «ловушки Тэйлора». Эта «стагнация коллапса» объективно выгодна некоторым зарубежным державам, а внутри России – лишь узкой прослойке собственников, не сопрягающих свое будущее с реальным подъемом национального хозяйства. Где-то должна быть точка остановки. И эта точка очертит водораздел между смутой и новой стабильной системой – его-то и называют моментом «великого перелома».

Для Сталина перелом выражался в том, что он избавился от политических конкурентов, что он преодолел оппонирующие тенденции (левый и правый уклоны), выстроил четко работающую систему госаппарата. Для Путина перелом выражается в том, что он также избавился от политических конкурентов, представленных крупными олигархами (Березовский, Гусинский, Ходорковский), преодолел сопротивление внутриаппаратных «уклонов» (Волошин, Касьянов), выстроил во фрунт оставшихся олигархов, партийных политиков и управленцев. Обычно в качестве контраргументов приводят ту самую деиндустриализацию и «пораженчество», о которых я упомянул выше. Добавляют и труднооспоримый аргумент, что у Сталина в 20-е годы не было такой благоприятной внешней конъюнктуры, таких удачных обстоятельств как «цены на нефть» и т. д. Вроде бы справедливые замечания. Однако сама феноменология путинских «реформ», так же как и политика Сталина во время НЭПа, свидетельствует об их половинчатом, непоследовательном характере: захлебнувшаяся административная реформа, преисполненная испуга перед самой собой монетизация, сохранение статус-кво в большинстве отраслей экономики – все это говорит о том, что для Путина центр тяжести реальной политики находится не в этих вещах.

Главное содержание современной политики – формирование новой картины баланса крупных финансовых и политических группировок. Так же и для Сталина главным были не конкретные механизмы, оттачивающие социально-экономическую систему НЭПа, а выстраивание разумной кадровой политики в верхах государственного аппарата, подготовка условий для установления безоговорочной единоличной власти в партии и далее, уже как знак этого установления, – полного отбрасывания НЭПа. Речь идет не о бирюльках, речь идет о создании прочной конфигурации власти – этим и занят был Сталин во второй половине 20-х годов, и Путин в первые пять лет XXI столетия. Многие критики Путина не видят этого политического измерения потому, что оно полностью укладывается в фигуры «передела собственности» и контролируемого перетекания активов. Политическое покрыто финансовоюридической оболочкой, авторитарное начало завуалировано в либерально-консервативный флер, власть говорит на «превращенном» языке.

Но уже в «национальных проектах», недавно объявленных Путиным приоритетом государственного развития, мне видится аналог первого пятилетнего плана, принятого командой Сталина в 1929 году. Хотя по всем меркам масштабы «нацпроектов» и являются пока чересчур скромными. Однако «год великого перелома» еще не завершился. В 29-м его увенчал «новый курс» с отказом от НЭПа и с упором на строительство социализма в отдельно взятой стране. В логике этого сценария нам сейчас следует ждать объявления «нового курса», который наполнит идею «национальных проектов» не только социально-экономическим, но и символическим содержанием. Возможно, «нацпроекты» – лишь первый пробный шар на пути к повороту курса. Доктрина же построения максимально открытой экономики Г. Грефа будет отброшена прочь ввиду ее явной неадекватности реалиям.

«Великий перелом» – это момент истины, узкий путь для власти. Повышенная осторожность, боязнь «порога», страх перед «Рубиконом» – все эти чувства вполне могут обуревать носителей власти в подобный момент.

На мой взгляд, другие сценарии политического развития в ближайшие годы так или иначе могут привести лишь к катастрофическому исходу.

Парадокс консервативной динамики

Ограничившись в теоретической части подходами Хантингтона и Манхейма, Ремизов обошел ряд скользких вопросов, оставив их, по всей видимости, на обсуждение консерваторов уже после принятия «рамочных манифестов» существования России. К этим скользким вопросам относится место внутри идеологического консерватизма таких доктрин как «консервативная революция» и «либеральный консерватизм». Принадлежность этих доктрин интегральному консерватизму – само по себе вопрос.

Стройность подхода Манхейма обусловлена его четким разделением традиционализма (то есть примитивного, доидеологического мироощущения) и консерватизма (как традиционализма, переставшего быть стихийным, достигшего ступени систематического самосознания, обусловленного так или иначе революционными событиями). Следует признать, что такое четкое разграничение терминов большинством современных теоретиков не принимается. «Консерватизм» рассматривают как частный случай традиционализма, более или менее компромиссную, историчную, ситуативную его модификацию. В этом смысле позиция Хантингтона является типичной для современного словоупотребления, но при этом она ее не исчерпывает, а представляет собой крайнее идейное выражение постфашистской интеллектуальной тенденции.

Что я под этим подразумеваю? Собственно, концепция «ситуационного» консерватизма есть не что иное как очередное извращение природы консервативной идеи в угоду западному общественному мнению, травмированному Второй мировой войной и испуганному перед лицом европейской «правой волны» 20-х – 30-х годов. «Ситуационный» консерватизм удобен для либералов и левых, которые манипулируют новейшими тенденциями возрождения национального самосознания в Европе. Ту же роль – манипуляции общественным мнением – играют эти взгляды и в России. Концепцию «ситуационного» консерватизма следует отбросить именно потому, что она манипулятивна. Под шумок о неофашизме «ситуационные консерваторы» стремятся блокировать многие здоровые тенденции, восстанавливающие естественный социальный баланс. При этом «ситуационный» консерватизм представляет собой лишь одну разновидность из целого набора родственных ему псевдоконсервативных инструментов.

Невозможно обойти и избежать темы, которая в очередной раз была поставлена В. Малявиным в его очерке «Между Ксерксом и Христом», где автор попенял Ремизову на неадекватность его классификации консерватизма, в котором в первую очередь «следует различать не предлагаемые Ремизовым типы (бюрократический, романтический, фундаменталистский и проч.), ибо эти признаки вторичны и случайны (контингентны), а уровни, или состояния: консерватизм подлинный, т. е. проективный, и притом, как ни странно, критический, и консерватизм ложный, разрушительный и саморазрушающийся, ибо нигилистически-нормативный…»

Малявин подозревает нас, поколение новых русских консерваторов, в том, что за нашим «фундаментализмом» скрывается мироощущение «взбесившихся гуманистов и вывернутых наизнанку либералов» и предостерегает на примере истории протестантских сект в Европе, что «революции вырастают именно из консервативных утопий и, как показывает наше время, туда же и возвращаются». Малявинская критика представляет собой отрицание парадигмы «консервативной революции» с позиций либерально-консервативной идеологии. Однако, что любопытно, Малявин в данном случае проскальзывает мимо ядра интегрального консерватизма – которое можно обозначить как политический традиционализм или динамический консерватизм. Вместо того чтобы разобраться в сути и потенциале этой доктрины, критик предпочитает навешивать на нее несвойственные ей пороки.