Великая княгиня Рязанская - Ирина Красногорская

«Скорее бы все это кончилось, – думала она, когда её с суженым водили вокруг аналоя. – Хорошо ему небось, нет толщинок, и свадебный кафтан меньше моего наряда весит». Подумала и посмотрела на жениха: он тоже заметно потолстел и едва брёл. И ещё заметила, что он бледен, так бледнеют в церковной духоте перед тем, как рухнуть в обморок, а поняв, как ему плохо, больше о себе не думала.

По-настоящему она увидела его в соборе.

Так близко она его видела здесь, в соборе, впервые за два года. Правда, по обряду, прежде чем отправиться венчаться, жених с невестой встретились в его покоях и даже посидели за одним столом, рядом, но отделённые друг от друга красной тафтовой[27] занавеской, которую держали два мальчика. В присутствии жениха сваха заплела длинные Аннины волосы в две пушистые косы и щедро накрасила её румянами и сурьмой из подаренного женихом ларчика. Потом причесала и жениха тем же, что и невесту, гребнем, поставила перед ними большое зеркало и позволила в него поглядеться.

В затуманенной глади под градом обрушившегося на их головы хмеля Анна увидела лицо испуганного, затравленного и не желающего сдаваться мальчика, так же выглядел суженый в свой первый приезд, когда с него стаскивали сапог. От любви или жалости у неё больно сжалось сердце, и она, нарушив обряд, вторично через красный занавес прижалась щекой к его щеке и почувствовала, как она пылает.

В соборе она сжала руку суженого, пытаясь через неё передать ему остаток своих сил. Они оба выдюжили и очень внятно сказали:

– Да!

После венчания гости с новобрачным и родственниками начали пировать. Анну же раздели до сорочки, толщинок не заметили, и с прибаутками и срамными песнями водрузили на брачную постель. Её загодя сложили из сорока ржаных снопов, устлали мехами и тонким полотном. Поверх одеяла положили новую шубу, которая Анне была велика – шили на вырост. В опочивальне стоял лютый холод, нарочно не топили, так требовал обряд. В этой шубе молодая должна была встречать супруга. Шуба, лёгкая, тёплая, драгоценная, совсем не грела. Анну трясло. Всё её тело покрылось холодным потом, она ощущала его острый запах и тревожилась, что и суженый его почует. А ведь её долго и тщательно мыли, умащивали тело всякими мазями и притираниями, в них входили пахучие мяты и приворотный любисток. Под подушками лежали травы, которые тоже должны были благоухать, но все эти ухищрения опытных женщин оказались бессильны перед её страхом. Она забыла все наставления, которые в последние дни делала ей мамка, сваха и какие-то неизвестные женщины (которых с каждым днём перед свадьбой крутилось около неё всё больше и больше), и просто боялась, трусила, как никогда прежде. В детстве ей рвали зубы. Это было ужасно, но тогда к ужасу не примешивался стыд.

Скрипнула дверь. Анна сжалась в комок, уцепилась за край шубы. Но это в опочивальню проскользнула Марьюшка с куском пирога, протянула его Анне, зашептала быстро:

– Не бойся, Анночка! Это всем в первый раз стыдно, страшно и немножко больно, а потом… А потом – нет ничего на свете приятнее этого. Так бы с постели и не вставала. Ей-богу!

– Княгиня, голубушка, да как же ты здесь очутилась? Негоже это! Вон уже князя ведут, – мамка потянула Марьюшку за длинный рукав, увлекла ко второй двери, а в первую, основную, в сопровождении мальчиков с факелами уже входил Василий. – Ты не тревожься, княгиня, я подскажу, когда надо. – Мамка опустилась на приступочку у постели.

– Ты сейчас же уйдёшь, мамка! – Анна вскочила, отшвырнула шубу, опять нарушила правила. – Или я, или я – подожгу эти жуткие снопы!

Мальчики расставляли вокруг постели факелы, ставили не в светцы, а в бочки, наполненные зерном.

– Ну, ладно-ладно, не бушуй. Так и быть, уйду. Хотя и не по обряду это. Мамка должна оставаться в опочивальне, а дядька обязан стеречь за дверью и подать пирующим знак, когда всё свершится. Ты не дури только. Повинуйся мужу, чтобы связывать не пришлось. Если что, князь, ты меня кликнешь, я в кладовочке схоронюсь. – Она взяла с приступочки подушку и скрылась за маленькой дверью, которую Анна прежде не заметила. «Что же это мамка со мной, как с тёлкой на случке? Почему какие-то незнакомые невежественные бабы завладели всем домом и требуют выполнения постыдных обрядов. Почему я им должна подчиняться, с какой стати? И матушка им потакает. И всё это настоятельница называла женским счастьем?» Очень хотелось плакать, но как плакать при суженом, при муже… Он сиротливо сидел за столом перед блюдом с большущей жареной курицей. Её надлежало молодым съесть – первая семейная трапеза. Горели, потрескивая и чадя, факелы, горел на часах трут, что-то тихо шуршало в снопах. «Наверное, осыпаются колосья, – подумала Анна. – Что же ему сказать? Или пусть он первый скажет. Нельзя же так молча».

– Кабы ей не заснуть, – проговорил Василий тихо.

– Что? – не поняла Анна.

– Я говорю, кормилица может заснуть там с устатку, за день-то как намаялась.

– Да уже заснула, – засмеялась Анна. – Слышишь, как посвистывает? Это у неё храп такой.

Теперь засмеялся он:

– Курицу будешь, ведь с утра не ела?

– Не-а!

– Я тоже не хочу, а ведь надо.

– А ты в пшеницу зарой, не сразу найдут.

Василий не стал возражать, быстренько опустил курицу в ближайшую к постели бочку.

– А домовому что ж не оставил крылышка?

– Зачем чужого подкармливать? Наш домовой в Переяславле остался, ему и целой курицы не жалко.

Помолчали.

– Вась, ну чего ты там сидишь, холодно, – прошептала Анна в шубу.

Он не ответил.

– Вася… – и вдруг закричала: – Ой! Ой! – скатилась с постели. Этого крика не могли не услышать за дверями, но никто не проявил беспокойства.

– Что с тобой, Лисонька! – подскочил Василий, обнял жену за плечи.

– Там змей, – пролепетала она.

– Нет никого там, глупенькая, я сам каждый сноп перебирал. Это они оседают и шуршат. – Он пнул раз, другой пухлый бок постели. – Ну и стожище сложили! Видишь, нет никого?

– Боюсь там одна.

– Смешная! Ведь я с тобой. – Он снял камзол, накинул Анне на плечи. – Дай-ка разуюсь. Сапоги новые, жмут, едва выдержал в храме. Помоги снять, а? – Василий присел на приступочку. Анна ловко сдёрнула сапоги. На сей раз они были жёлтые, на высоких каблуках – серебряные подковки.

– Вот и выполнила первую обязанность – разула мужа. А теперь полезем, – Василий подсадил Анну, забрался сам, накинул на обоих шубу. Анна придвинулась к нему. Но Василий резко отстранился, словно притронулся к горячему. И тут же дядька за дверью прокричал:

– Устроились ли?

– Да! Да! Входите!

Загремели литавры, затрубили трубы, затрещали трещотки.

– Эх, Вася! Позор-то какой тебе – они же сейчас бельё смотреть будут.

Василий вскочил с постели, ринулся к дверям, но его потеснили входящие. Кто-то грохнул горшок об пол, следом разбили другой, третий, за ними пошли в ход глиняные миски. Весь пол покрылся черепками, и их принялись давить с остервенением.

Анна вдруг изо всех сил впилась зубами в указательный палец и не почувствовала боли, мазнула кровью по наволочке, простыне, рубашке, обмотала её подолом палец. А весёлый люд, передавив черепки, с радостными возгласами и шутками приблизился к постели.

Одни закружились возле неё хороводом, другие принялись гасить факелы, свахи и пробудившаяся мамка начали потрошить постель, выдернули из-под Анны простыню, углядели испачканную наволочку и довольные загоготали. И этот гогот был последним, что Анна помнила в этой ночи: она то ли затем потеряла сознание, то ли провалилась в сон.

Разбудил Василий:

– Вставай, соня, день такой погожий занимается. Потеплело. Давай улизнём на салазках покататься, пока гости спят.

Но улизнуть не пришлось. Анна не успела ответить, как в опочивальню ворвались свахи, мамка, дружки и подружки – все ряженые, принялись, шутя, будить, потом повели в баню.

В бане Анна вдруг застеснялась, хотя и мылась прежде не раз с братьями, да и с суженым, вернее мылись все порознь за невысокой перегородкой, одевались же все в одном предбаннике и зимой в снег нагишом прыгали вместе. А тут, как только её раздели, шмыгнула в тёмный угол, прикрылась шайкой, крикнула повелительно:

– Мамка, спину потри!

– Муж потрёт, – захихикала мамка, – теперь это его дело. Ну что же ты, князь, бери мочалку.

Василий, прикрываясь веником, несмело приблизился к Анне, а она неожиданно для себя сказала зло:

– Укушу!

И он с явным облегчением отпрянул:

– Видно, моё время ещё не настало, мамка! – и, бросив ей мочалку, полез на полок.

– Ох, плутовка, ох, плутовка, – корила Анну мамка, – всех перехитрить решила, но от женской доли не уйдёшь. Да и меня, старую, не просто обвести, покажи-ка палец, кабы не загноился.

После бани молодым ненадолго позволили разлучиться. Анна поспешила в свою светёлку, поскорее уложить итальянские карандаши и краски, присланные в подарок матушкой Ксенией. Сама она из-за морозов и недомогания приехать не смогла, о чём сообщила письмом, но дело, конечно, было в Юрии.