Девятая директива - Адам Холл

— Настырнее остальных девица Мэйн, не правда ли?

— Но я и в самом деле не могу обременять тебя проблемами, которые…

— Не валяй дурака, Ломан. Ты знаешь, что в настоящий момент она сидит здесь, на улице? Ты привел ее за собой, об этом ты знаешь?

Лицо его стало неподвижным.

— Но я принял все необходимые…

— Замолчи. Это случилось бы рано или поздно. После того как ты дал добро моему плану, я съехал из гостиницы и, сбросив слежку, затаился. Впервые за пятнадцать дней она меня упустила, и это, должно быть, лишило ее сна и ускорило месячные. Она знает, что мой единственный контакт — ты, я назвал твое имя в посольстве, когда она в первый раз ко мне вышла, так что, потеряв меня, она начала — не могла не начать — следить за тобой. Она почему-то отчаянно желает меня видеть, и мне бы хотелось знать — зачем? Это все, что я хочу знать, а все, что тебе надо сделать, — это сказать мне.

Ломан не допытывался, не уточнял, абсолютно ли я уверен, что девица ждет снаружи. Это была моя работа — знать, кто где находится. Он не работал над операцией в качестве агента, потому и не почувствовал ничего; Ломан был чиновником и большую часть работы делал сидя за столом. Но я, с тех пор как переехал из «Пакчонга», проверял, нет ли за Ломаном слежки, после каждой нашей встречи. И сегодня он привел «хвост» — она воспользовалась одним из прикрытий 6 аллее, ведущей к этому складу, — брошенной топливной цистерной на деревянных чурках.

— Мне очень неприятно, поверь…

— Ерунда. Никто с тебя этого не спрашивает. Тут уж кто чему учился. Понимаешь теперь, почему я настаивал, чтобы ты приезжал первым? Скажи только, чего она хочет.

— Не знаю. — Это вырвалось у него почти спонтанно, и я видел — он не лжет. За этим всегда надо следить: хороший направляющий директор говорит агенту исключительно то, что считает нужным, то, что может агенту помочь, и непременно начинает врать и изворачиваться, когда информация, по его мнению, вредна для агента, может его смутить, лишить уверенности и в конечном итоге повредить операции. Агента запускают, как хорька в нору, и не говорят, ждет ли на выходе собака. О «собаке», согласно правилам, думает Центр.

— Не знаешь? — изумился я. — Но ведь какие-то соображения у тебя имеются? Ломан, я выхожу в красный сектор и не могу позволить местному Центру в Бангкоке решать для меня проблемы с «второстепенными аспектами» в то время, как сам я вплотную занят заданием. Потому что для меня местный Центр здесь — это один человек. Ты. И это, в который раз повторяю, не твой профиль.

Ломан ничего не сказал, но и не ушел. Это означало уступку с его стороны. Я знал — ему не по себе, он расстроен «потерей лица» от того, что не засек слежку. Но я считал, что время для душевных терзаний у него еще будет — потом, когда он освободится от меня.

— Она доит меня, как корову, не так ли? Ее люди следили за мной с самого начала операции. Работаю я, молоко пьют они. Если хотят защищать Персону, пусть действуют по-своему, а не загребают жар чужими руками. Чем чревато их вмешательство, ты знаешь — я могу плохо прицелиться, палец дрогнет… и мы промахнемся. Чем мы рискуем, не говорю. Можешь назвать это национальной трагедией.

Ломан изучающе смотрел мне в лицо. В конце концов он решился на нарушение правила. Иначе поступить он не Мог, ибо для поддержания деятельности агента, вышедшего в красный сектор, одного человека недостаточно, а других в Центре «Бангкок» не было.

— К охране жизни Персоны они отношения не имеют, — сообщил мне Ломан.

— Ты судишь по их поведению или знаешь точно?

— Как я уже говорил, не может быть и речи о том, что я что-то знаю. Ты просил изложить соображения. Мэйн и ее группа вовсе не занимаются сбором информации о Персоне, будь их источником я или кто-то другой.

В равной степени их не волнуют ни официальные приготовления, ни маршрут процессии, ни замыслы Куо. — Пытаясь сохранить достоинство директора задания и хотя бы частично вновь «обрести лицо», Ломан с пасторским назиданием добавил: — Вот поэтому-то я и воздерживался от комментариев, когда ты дважды справлялся об этой женщине. Я был убежден, что ее группа выполняет иное задание, отличное от твоего, и, следовательно, поперек дороги тебе не встанет. Более того, убеждение мое не пошатнулось и сейчас. Я по-прежнему вижу свою обязанность в том, чтобы убедить тебя забыть об этом и сконцентрироваться на операции.

Я видел, что Ломан созрел, вот-вот раскроется, и вместо того чтобы тратить время на дальнейшие увещевания, просто сказал ему:

— О'кей, я не против. Придерживайся своих принципов и дальше. И смерть в таком случае ляжет на твою совесть. Его смерть. А может быть, и моя. Если они не охраняют жизнь Перроны, то какого черта вообще лезут?

— Нет, они охраняют.

— Но ты только что…

— Их задача охранять не Персону. Они охраняют тебя.

Я, конечно, сразу заткнулся. Надо было пошевелить мозгами.

Однако все сходилось. Они постоянно следили за мной — женщина и двое мужчин, один тощий, второй косолапый, как гризли, — только они трое. Они видели, как я составляю схему передвижений Куо по городу, и ни разу не переключились с меня на него. Даже когда я потерял Куо, они продолжали увиваться за мной. Он не интересовал их. И женщина приехала в аэропорт. «Думала, ты собираешься сесть на самолет».

Бумажные змеи заколыхались.

Мы слишком стары, чересчур животноподобны, чтобы отрешиться от окружающей действительности и позволить себе парить в свободном полете мысли. А окружают нас джунгли. Змеи пришли в движение от потянувшегося с улицы сквозняка, два начала — мужское и женское, чула и пакпао, — сблизились в Гротескном танце. Кто-то приоткрыл дверь.

Я заговорил громче:

— И передай: пусть не путаются у меня под ногами. — Ломан скривил страдальческую гримасу, думая, что я повысил голос на него. — Иди в сад, подбери эту меченую и скажи ей, что свои пеленки я стираю сам, а она, если хочет, может утирать слюни и сопли кому-нибудь другому. Мне требуется только одна защита — от нее. Полагаюсь на тебя, Ломан, и прошу — это очень срочно. — Я забрал у него фотографию и отвернулся. — Десяти минут хватит? Потом уеду я. Чисто уеду.

Искать другое, более подходящее место для тысячеярдового стрелкового полигона «Райфл-клуба» было бы бесполезно, потому что Бангкок со всех сторон окружен рисовыми полями.

От жары над ними поднимается мерцающее марево, по мере продвижения солнца по небу видимость становится все хуже и хуже, оптическое искажение усиливается, и никакие сложные прицельные устройства уже не помогают. Поэтому, выехав из города, я мог рассчитывать самое большее на несколько утренних часов, когда воздух чист и спокоен.

Накануне, после встречи с Ломаном на складе воздушных змеев, ловить хорошую видимость было уже поздно. Я наглухо осел в обречённом на снос здании сразу после того, как весь район был прочесан и проверен на предмет наличия слежки; ни Ломана, ни девицы снаружи я не заметил. Он ее либо похитил, либо сумел-таки чем-то отпугнуть.

Утренний воздух казался золотистым, в зеркале никто не маячил, но я на всякий случай пристроился между двумя безобидного вида важными седанами. Пока я так держался, любому, кто бы захотел выстрелить в меня или спихнуть корпусом в кювет, пришлось бы нелегко.

Предъявив членскую карточку, я без всяких проблем прошел на стрельбище и весь первый час посвятил уединению с «хускварной». Торговец прислал ее в клуб, в точности исполнив мои инструкции; оптический прицел был уже установлен. Мне нужна была длинноствольная винтовка, позволяющая вести точный огонь по далеко расположенной цели тяжелыми пулями с высокой скоростью полета и большой убойной силой. Необходимо было, таким образом, выбрать винтовку с затворным устройством, и хотя из всего оружия магазинного типа по скорострельности она уступает едва ли не любому другому, зато по надежности ей нет равных.

Любая «хускварна» — это произведение искусства, но лучшая из всех, безусловно, 561-я. Калибр 0,358, «магнум», отцентрованная, магазин на три патрона, ствол 25,5 дюйма, приклад из орехового дерева с выполненной вручную насечкой, цевье отделано розовым деревом, рифленая оковка. Общий вес восемь фунтов без четверти, давление в казенной части ствола около двадцати тонн на квадратный дюйм, что создает большую начальную скорость и обеспечивает достаточно плоскую траекторию полета почти 98-граммовой пули.

Без хорошего прицела винтовка ничто. Поэтому я выбрал замечательный «бальвар-5», изготовленный у «Бауша и Ломба», с оптической переменной от двух с половиной до пяти, отличительной особенностью которого является то, что по мере возрастания коэффициента увеличения визирные линии окулярной сетки в размерах не увеличиваются и не заслоняют собой цель.