Шаман - Татьяна Успенская

— Надеюсь, говорить со мной будут не здесь? — задыхаясь, спросил мужчина. — Когда придёт Иннокентий Михайлович? — Был он приземист, с узким полукружием губ, углами вниз, с большим носом. Только щёки не вязались с его больными глазами, с его желтизной. Нина не могла понять, почему они такие розовые. — Мне нельзя ждать! — воскликнул мужчина. — Мне плохо. Мне нужно срочно. Я заплачу, сколько он захочет.

— Вы присядьте, — просила Нина, пододвигая всё ближе к нему стул.

— Иди сюда, — позвал её лениво Кеша. Он явно наслаждался нетерпением мужчины и её смущением. — Значит, на чём я остановился? Ты вот болтаешь об астральном мире. А читала ты Папюса? Почитай, полезно. Я выучил его наизусть. Не думай, что общение с астральным миром невозможно вовсе. — Кеша помолчал. — Существует путь, как говорит Папюс, хорошо направленный на достижение желаемого. Это — голос безмолвия, смирения и — любовь смирения. Безмолвие — первое и самое важное условие духовной жизни человека.

Нина не понимала, о чём говорит Кеша. Ей было неловко, хотелось схватить Кешу за руки, подвести к больному, но она застыла в неловкой позе, странно парализованная Кешиным взглядом.

— Когда он примет меня? — едва сдерживая дрожь и раздражение, спросил мужчина.

«Сейчас взорвётся», — спиной Нина ощущала бешенство гостя. В ней тоже дрожало бешенство. Все жизненные устои разом рухнули. Что же за чудовище с розовым пупком лежит перед ней? Нина с трудом сдерживалась, чтобы не закричать на Кешу. Сцепила руки перед грудью.

— «Безмолвие развивается, как цветок Смирения, как корень Гордости, — продолжал как ни в чём не бывало Кеша, но Нина видела его язвительную улыбку, спрятанную в углах губ, острый блеск глаз из-под щёток ресниц. — Горе безмолвным… они завистливы в своём звании и горды своей наукой, их глаза выказывают могущество, но они не сумели приобрести Смирения… В то же время они эгоистичны, как корень».

— Послушай! — прервала его Нина нетерпеливо.

Но он холодно продолжал:

— «Таким образом, с одной стороны — Безмолвие, Смирение, Любовь, с другой — Знание, Гордость, Эгоизм. Таковы два пути, которые постоянно скрещиваются и которые нужно всегда различать в эволюции человеческого существа к совершенству. Тот, кто познал Единство, спокоен, как Безмолвие, смирен, как маленький ребёнок, радостен, как влюблённый!» Ты поняла что-нибудь?

— Я не могу больше ждать. Мне плохо, слышите, девушка? Разве можно заставлять ждать больного человека? Я только что из больницы, я с кровати, я стоять не могу. Да меня никто никогда не заставлял ждать! — воскликнул он по-детски пронзительно. — Даже министры не позволяют себе этого!

— Вот и иди к министрам, — сказал Кеша. — Их покупай на свои деньги.

Мужчина, видно, наконец, понял, что развязно лежащий человек и есть тот самый! Он тяжело, едва ставя ноги, задыхаясь, подошёл к тахте.

— Значит, это ты и есть. Да как же тебе не стыдно? Ты годен мне в сыны! Издеваешься? Пользуешься болезнью человека? Врач тоже мне… Врач должен лечить. Врач должен лечить всех больных. Правильно я с тобой… да тебя отсюда попрут в два счёта! Да я… — Кеша встаёт, не мигая, смотрит на мужчину. И мужчина оседает, втягивает голову в плечи, становится ещё меньше ростом, начинает лепетать: — Да если бы не нужда, разве бы я… — Он замолкает, кружится по ковру, задевает за стол с вышитыми медведями, буквально падает без сил на тахту.

— Я узнал тебя по голосу. Я узнаю тебя из миллиона. Пришёл просить помощи? Нет, ты не отворачивайся от меня, ты смотри мне в глаза. Это ты можешь: в порошок, своей властью… она у тебя большая. Ты издевался над теми, которые послабже тебя, которые под твоей властью! — говорит вроде спокойно Кеша. — Министры не заставляли тебя ждать, хоть ты и был ниже министров, а ты заставляешь людей ждать. Ты и не думал никогда о том, каково тем, которые ждут тебя в прихожей по пять часов, как они терпят. А для себя самого не оказалось терпения. Стереть в порошок ты можешь, а ты смоги кого-нибудь спасти от смерти, хотя бы самого себя, а? Чего пыхтишь? Всю кровь себе испортил злобой и своей властью. Теперь у меня она, власть, не у тебя. Убирайся отсюда. Не будет тебе спасения, подыхай.

Кеша взглядом приподнял человека, повёл в переднюю. Мужчина, заплетаясь, пошёл. Шёл, повернувшись к Кеше, лепетал:

— Сними проклятие, всё, что хочешь, сделаю для тебя. Охраню от всего мира, слышишь? Спаси. Сними проклятие. Мне только пятьдесят исполнилось.

Кеша распахнул перед ним дверь.

— Кеша! — закричала Нина, когда щёлкнул замок двери.

Она не помнила, как выбежала в коридор, как схватила Кешу за руку, потянула к себе.

— Кеша! — Она коснулась губами его щеки, отстранилась, испуганная своим движением, бесстрашно уставилась в его равнодушные глаза. — Я умоляю вас, Иннокентий Михайлович, вы такой хороший! Вы спасли мальчика от паралича, вы ноги вылечили женщине, вы каждому помогаете. Вы — большой, вы — громадный, зачем же сейчас… так мелко? Я ничего не понимаю, но я прошу вас, я вас умоляю, пойдите к нему, снимите с него проклятие.

Кеша минуту ошалело смотрел на неё, потом скривился в усмешке.

— Что с тобой случилось, тихоня? — отвернулся и пошёл в комнату. Нина кинулась за ним, взяла его за плечи, не отпускала. Он стряхнул её руки. — Дура! Ты знаешь, за кого просишь? Кого пожалела?

— Знаю. — Вот что значит приобщение к Вечности: холодное непроницаемое лицо, спокойствие и равнодушие! Она преодолела страх. — Я всё знаю. Сегодня приходила его мать. По его вине погибла девочка. Мать говорила, он умирает. Это Воробьёв. Ведь так? Послушайте, дело не только в том, что вы лечите, дело в том, что вы добрый. Вы ту девочку хотели вылечить. Вы из-за неё страдали, мучились.

— Я — добрый?! — Кеша присел в смехе.

— Вы из-за неё стали такой. Вы просто отвыкли показывать доброту. Ваш полковник, Воробьёв, весь город… вас травили. Раньше вы были другой, я знаю, я всё в вас чувствую. Послушайте, если бы вы знали, какая исходит от вас справедливость. Вас полюбила моя Оля. Вы такой… я прошу вас, снимите с него ваше проклятие.

Кеша стоял перед ней, сунув руки в карманы брюк.

— Нет! — Лицо его кривилось в странной усмешке. — Пусть его… подохнет в муках, как те, кого он убил.

Она сейчас рухнет в беспамятстве перед его взглядом, ей страшно смотреть на него, но, не жмурясь, в упор, она смотрит.

— Никто из людей не может судить, жить Воробьёву или нет. Даже вы. Тем более вы, потому что вы — врач! Врач — не судья. — Нина сейчас прежняя, такая, как до гибели Олега: она отвечает за всё, что происходит вокруг, она призвана спасать, помогать, любить!

— Молчать, дура, — тихо говорит Кеша. Хочет засмеяться и не смеётся. Приподнимаются брови в живом удивлении, и снова — лишь спокойствие.

— Я прошу вас, Кеша. Для меня, для Вари, для Ильи не берите на себя такой грех. У вас же добрая душа! Идите к нему, он, наверное, ждёт, ему плохо. Он и так скоро умрёт. Пусть умрёт сам, без вас. Вы — добрый, Иннокентий Михайлович. Если бы вы знали, Кеша, какой вы добрый! Вы — могучий, Кеша. Верните ему жизнь! — Больше она не может стоять.

Кое-как добрела до зелёной тахты. Леш на живот, как любила лежать дома, при Олеге. Так разом можно освободиться от неприятного и вобрать в себя сразу много тепла и покоя. Прислушалась. Стояла глубокая тишина. Ни шагов, ни скрипа двери. Ушёл? Или стоит в передней?

Это не в квартире, это в ней тишина. Её нет, её выпил до донышка Кешин взгляд, она ушла с тем человеком, тощим, жёлтым, в очках на толстом носу. Она спускается с ним по не дающимся ступенькам, две преодолевает и садится — отдыхать. Долго, целый час, спускается, дышать трудно, твёрдый, жаркий воздух раскалившегося за день дома не проходит в лёгкие. Она хочет пить. Но у кого попросишь, если только что из больницы и нет сил пошевелить губами. Губы, язык — твёрдые, жёсткие, горят. Наконец вышла на улицу, один шаг до скамьи, и грузно на скамью упала. Куда идти? Зачем? Если проклята? Если обречена? Если нет будущего? Час, два, всю жизнь сидеть на скамье, раз всё кончено. Сидеть, пока не понесут, потому что сил жизни больше нет. Ничего кругом нет: ни прошлого, ни будущего. Какая девочка? Он не знает про ту беленькую девочку, у которой разлетаются волосы. Как хорошо, как легко не знать! Это она знает про девочку. Она. Не он. Он сидит на скамье.

— Пей! — Её переворачивают. Резкий запах дёгтя, полыни, мяты. Она различает все запахи. — Ну и горазда отключаться. Опять своё время пропустила. Если бы я не вернулся, проскочило бы.

«Не вернулся? Значит, он всё-таки ходи к той скамье? Что он сказал несчастному? Какие слова могут разрешить жить?»

— Ты совсем плоха, дура-баба. Нужно думать о себе, пить лекарство каждые два часа, а не в чужие дела соваться.

Ей хотелось услышать свой голос, чтобы понять: он, нет, она снова живёт, с неё, нет, с него снято проклятие.