Шаман - Татьяна Успенская

— Мама, что я купила, мамочка! — влетела в кухню Оля. — Я такое достала! Бабушка, что мама вам сделает! Вы пальчики оближете. Я на рынке была. — Оля стала вытаскивать из сумки кульки. — Мам, вот тебе изюм. Вот тебе грибы, мама, сделаешь жюльены, хотя бы четыре горшочка. — Оля сияла.

Старушка встала.

— Я мать, вы мать, — трясла она головой. — Пусть меня не вылечит, теперь я понимаю, почему мне не помогает его лечение. Наверное, он знает, что я Сенина мать, и не хочет вылечить меня. Пусть я такой останусь навсегда, мне недолго уже. Сеня умирает. Я мать, вы мать.

— Доченька, умница, — ласково протянула Александра Филипповна. — Смотри, как всё купила по-хозяйски. Смотри, какая ты самостоятельная. Будешь хорошей хозяйкой. Давай-ка, повязывай фартук, помогай маме. И я уже никуда не пойду, опоздала. Устроим пир!

Старушка, согнувшись, пошла из кухни.

— Мам, давай я нарежу мясо. А потом мы пойдём гулять. Слышишь, мама? Мне мясник дал самый лучший кусок, говорит: «Молодой хозяйке!»

Ещё три недели назад Нина даже не заметила бы противоречия, сложности случившегося, сейчас же, отвыкшая от напряжённой работы, смятенно пыталась развязать узлы. Но тщетно. Мысли суетливо набегали, сталкивались, рвались. И, как когда-то, когда ей не давались фраза или ред. заключение, Нина переключилась на другую работу. Заспешила. Крем взбивала, вытаскивала из духовки слой за слоем будущего торта, готовила фарш для голубцов.

— Тут один полковник лечился у Кеши. Если бы не он, ни за что не остаться бы Кеше здесь, выслали бы, — никак не могла успокоиться Александра Филипповна. — А разве можно нам отсюда сдвинуться? Портрет моей дочки висит на Доске почёта, она у меня работает в текстильной промышленности. Могилы отцов у нас тут с Кешей: моего и его. Муж-то мой тоже в городе похоронен. Знаешь, каково уезжать от могил! Уедешь, пуповина порвётся. Все люди тут свои. Идёшь по улице, кланяются. Голо место не влечёт.

— А что за полковник? — спросила Нина. — Я тут видела полковника.

— Не простой полковник. Сначала и он изводил Кешу. Он большая власть. Требовал подписать бумагу, что Кеша не будет заниматься частной практикой. Не с самого полковника дело началось, а с газеты. Тут один явился на приём к Кеше, вынюхал всё, что ему надо, и прописал в газету фельетон под названием: «Куда смотрит милиция». Насажал в тот фельетон много трескучих слов и едучих вопросов: «А что, если про афериста-знахаря узнают в Москве?», «Почему партийные органы допускают колдовство и другие тёмные дела в советском обществе?» Полковник испугался Москвы, заставил Кешу подписать бумагу: не смей, мол, больных принимать на дому. А через некоторое время сам тяжело заболел. Приполз собственной персоной. Кеша мой, не будь дураком, показал ему фигу: «Иди, говорит, лечись своей бумагой». Еле уломал его полковник, порвал ту бумагу, поклялся помогать. Представь себе, сдержал слово, всё делает для Кеши, сколько раз уже спасал от беды. Только не смог защитить от Воробьёва, потому что Воробьёв ещё повыше его будет.

— Ма, ты не мельчи орехи, я люблю, когда попадаются в торте целиком. Давай я сама буду колоть.

Как они с Олегом ждали Олю! Как радовались, когда она заговорила! Первое слово почему-то было «тяпа». Что уж она хотела этим сказать, так и осталось неизвестным. Олег любил играть с Олей в морской бой и в шахматы. С самого начала он хотел девочку, так и заказывал: «Пусть будет дочь, похожая на тебя, обязательно рыжая». А Оля похожа на Олега. Только цвет волос не Олега и не её, серый цвет, когда нет солнца.

— Лекарство пила? Вы чего тут затеяли? Мать, зачем ещё эта ерунда? Ей на воздух надо.

— Мы, дядя Кеша, кончаем печь торт. Смотрите! — Оля распахнула дверцу духовки. — Два слоя уже испекли. Ещё два пекутся. Вот, смотрите, мы уже и крем, и безе сбили. Сейчас будем собирать части. До чего вкусный!

Кеша Олю не слышал, он смотрел на Нину, и точно переливалась в неё из Кеши жизнь. Снова она растворялась — в чудном запахе теста и трав, в голубой прозрачности неба за окном. Ни тела, ни разума — она и Вечность.

— Коли хочет приложить силу, пусть себе, не оговаривай и не отговаривай, — недовольно сказала Александра Филипповна. — Нагуляется ещё. В работе беда остынет. Ты чего пришёл? Нужно чего?

— Лекарство пила? — Нина послушно кивнула. — Ну, то-то же! Приговариваешь, когда пьёшь? Ну, то-то же! А свой бред повыкинь из головы. Мёртвое есть мёртвое. Никакой я не колдун, я действую по науке, по науке моего деда, его отца, его деда. Эта наука будет постарше всех других наук и посложнее, но это не колдовство. Разница между мной и дедом та, что дед был безграмотный, а я стараюсь, учусь. Читаю Илюшкины книги. Уже два года, по его приказанию, изучаю йогу. Йога учит про живое, а ты мне суёшь мёртвое. Кроме того, меня интересуют сегодняшняя наука и сегодняшняя жизнь. Я понял: сегодняшняя трава даёт мало пользы, потому что траву перебивают всякие атомные испытания, химия, отработанные газы от машин.

— Нет! — Нина опустилась на табуретку. — Нет! Какая там наука! Вы ни к какой науке отношения не имеете, не выдумывайте. Илья говорил, вы его воскресили! Вы можете всё! Вы… — Она задохнулась, сказала: — Шаман!

Кеша взял приготовленные для больных бутылки и вышел из кухни, не оглянувшись на неё, не сказав ни слова.

— Мамочка, я хочу гулять! Слышишь? Город посмотрим, дацан, торт соберёшь потом. — Оля тянула её с табуретки.

Заготовки для торта и для голубцов лежали на плите, столе, широком подоконнике…

— Ты что, Нина? — Александра Филипповна вытерла руки, которыми только что отмывала кастрюлю и тарелку из-под крема, обхватила Нинину голову, прижала к себе. — Доченька, пойди погуляй, Оля права. Я ничего не поняла из того, что вы тут наговорили, но чувствую, ты задумала глупость. У меня тоже мужик помер, когда я была ещё в силе. Надьку я носила. Жила бы одна, может, и повыла бы, а тут… дитя на руках, родилось до сроку, надо кормить дитя, поднять. Разве тут до себя? Мать есть мать, прежде всего мать поставлена для ребёнка, иначе не смей рожать. Себя зажми, нету тебя, когда дитя есть. Слышишь, доченька?

Нина не вслушивалась в слова Александры Филипповны, но она готова была вечно сидеть так — под однотонным, медлительным её говором, дышать травами, которыми пропахло всё тут.

— Походишь по городу, пройдёт, а я тут соберу твои голубцы. Торт доделаешь сама. Ты иди, иди. — Александра Филипповна приподняла Нину, сняла с неё фартук, подтолкнула к двери. — Иди, доченька, иди, милая, тебе нужно движение, тебе нужно походить.

— Мамочка! — Оля тянула её за руку, и Нина послушно шла. — Мама, чужой город, а мне кажется, я когда-то всё это видела. Может быть, я жила здесь раньше? С тобой так бывает? Смотри, какой красивый дом! Он один такой, наверное, старинный, его построил, мама, очень добрый человек, да? Смотри, какая стриженая площадь!

Город был небольшой, уютный. Правда, улицы очень разностильные, наверное, пристраивались они в разное время. Одна тонет в дыму железной дороги, красуется грязно-жёлтыми домами с подслеповатыми окнами, другая зелена и чиста, дома похожи на московские.

— Пойдём есть позы, мама. Бабушка говорит, это большие пельмени. Хотя, знаешь, завтра пойдём, сейчас давай поедем в дацан. — Оля потащила Нину на остановку автобуса, не успели сесть, как Оля прильнула к окну. — Мама, это и есть степь? Сколько разных цветов! Смотри, мне кажется, они уже подсыхают, правда? Дядя Кеша говорит, рвать траву нужно ранней весной, когда только-только она родилась. Всё дело в сроке: возьмёшь позже, не будет пользы. Мама, ты меня слушаешь? А ещё собирают её только на рассвете, когда есть роса. Позже нельзя, польза пропадёт.

Степь за окном. Лишь сейчас, глядя на цветущие, но уже, прямо на глазах, подсыхающие растения, Нина вдруг отчётливо поняла, что сильно больна. Без страха она восприняла эту мысль, просто и буднично. Дальше её жизнь — ровная, без конца и края, тусклая, сухая степь. Не грустно, не страшно.

— Мама, я точно буду врачом. Я записываю всё, что дядя Кеша говорит мне, буду знать столько же, сколько он. Я понимаю, это очень трудно, но я сумею.

А Олю вырастит отец.

Она не сказала отцу, что уезжает. Он наверняка звонил вчера. Приходил. Ждал её. И дёргалась щека со шрамом. После гибели Олега он приходит ежедневно.

Нина любит отца, если чувство, которое живёт в ней сейчас, можно назвать любовью. Просто, когда он оказывается рядом, она перестаёт мёрзнуть.

Он приходит и садится на диван, очень близко к ней, плечом к плечу. Раскрывает книгу.

Всю жизнь отец хотел жить с ними и всегда жил вдалеке. Оля отогреет его. И Оле с ним будет хорошо.

Ей же пора уйти. Мысль эта явилась не сегодня, много раньше, когда Нина наконец поняла, что Олега больше нет. Будничная, упорная, эта мысль уже больше года так и живёт в ней. Держит её только Оля. И глаза Олега в Оле. И что-то тайное, чего Нина ещё не знает в Оле, недосказанное от Олега. Что Олег скрыл в Оле? Что завещал ей?