Призраки парка Эдем. Король бутлегеров, женщины, которые его преследовали, и убийство, которое потрясло Америку 1920-х - Карен Эбботт

Римус достаточно был наслышан о Шаммасе, чтобы считать его жуликом с дурной репутацией, который приторговывает дрянными поддельными коврами и тканями, подержанными автомобилями и вообще всем подряд, что сумеет всучить доверчивым покупателям. Римус запретил Имоджен связываться с ним и теперь был в ярости из-за ее пренебрежения его словами. Он точно знал, где искать жену, – в “Клейпуле”, их любимом отеле в Индианополисе. Римус вернулся в машину и приказал шоферу гнать на запад. Он прихватил с собой “утяжеленную” трость, в которую с одного конца был залит свинец, – аксессуар истинного джентльмена, в случае необходимости превращавшийся в опасное оружие.

В отеле он появился в четыре утра. Бодрый, бурлящий адреналином, он выяснил у клерка, в каких номерах остановились Имоджен и Шаммас. Одна отрада: Имоджен на пятом этаже, а ее дружок-коммерсант на седьмом.

Римус поднимался в лифте, стиснув трость в ладони.

Шаммаса разбудил стук в дверь – сначала сдержанный, но с каждым ударом все более громкий и частый, грибной дождик обернулся грозой. Он выполз из постели, приоткрыл дверь. За дверью, прижав к груди трость, стоял незнакомец.

– Какого черта ты сманил мою жену? – спросил гость. В свете электрических ламп его синие глаза сияли лазурью, огромные и страшные.

– В каком смысле? – пролепетал Шаммас.

Мужчина вставил ногу в дверную щель, не давая возможности ее захлопнуть.

– Какого черта ты сманил замужнюю женщину в Индианаполис? – повторил незнакомец, ткнув тростью вперед.

– Ну, у нас тут есть дела.

– Знаешь, это не по-мужски.

– Ну, я не имел в виду ничего дурного, – оправдывался Шаммас, запоздало сообразив, что его слова только больше раззадоривают визитера.

– Ну что ж, ты не имел права так поступать. – И мужчина ворвался в комнату. Он занес трость над головой, подобно мечу, и с дикой силой опустил ее прямо на голову Шаммаса.

Римус наблюдал, как ноги Шаммаса сложились, как мехи аккордеона. Тело распростерлось на полу. Римус ударил еще раз. Человек на полу застонал и затих. Римус оглядел безвольно распростершееся у его ног тело жертвы и набалдашник трости, липкий от крови.

Показания Эммета Керджина

В: Вы беседовали с миссис Римус?

О: Мы встретились в Рагленде, в конторе “Диксон & Вильямс”, миссис Римус ждала в приемной, когда я вошел, она подошла ко мне, и мы пожали руки друг другу. Я уже встречался с ней однажды… Она сказала: “Я боюсь этого человека, боюсь, что он убьет меня. Он патологически ревнив и если вдруг войдет сюда и увидит, как мы беседуем, то вполне может пристрелить нас обоих”.

Необычайно длинный средний палец

Утром 29 ноября 1922 года, готовясь выступить в Верховном суде Соединенных Штатов, Виллебрандт стояла в своей гардеробной и прикидывала, что надеть. Будь ее воля, она бы и секунды не раздумывала. Но с первых дней работы в этой должности газетчики пристально следили за покроем ее платья, прической, высотой каблуков и достоинствами фигуры, как будто такое внимание помогало проникнуть в суть шаткого положения женщины в Америке.

Глаза ее были “огромными, серьезными, честными [и] карими”, если верить “Нью-Йорк таймс”, в то время как остальные издания считали их голубыми или серыми. Ее “неизменный рабочий наряд – строгого покроя костюм, дополненный простой и безукоризненно белой блузкой”. Хотя дома она предпочитала “элегантные изысканные платья, с мягкими складками и цветком на поясе или на плече”. Она была “воплощенная женственность”, хотя “не любила думать о себе так”. Она не была “безупречно хороша”, поскольку черты ее “были слишком крупными и сама она чересчур серьезна”. Впрочем, лицо у нее было “умное”. Она “не толстая”, но страдает “некоторой полнотой”. На торжественном приеме в честь Ассоциации женщин-юристов Мейбл Уокер Виллебрандт предстала в “великолепном образе” – в “черном, расшитом блестками платье”. В завершение вечера, когда присутствующие выстроились в очередь, чтобы лично выразить ей уважение, ее вывел из себя один инцидент.

Маленький человечек выскочил вперед. Его голова едва доставала до края моего стола, стоявшего на возвышении. Он вскинул руку и заявил: “Я искренне хочу пожать вашу руку, потому что не должен уйти, не сказав вам, что у вас самые прекрасные глаза, которые я когда-либо видел на человеческом лице. Они идеально прекрасны”.

Полагаю, в этот момент мои глаза уже вполне ясно кое-что выражали, поскольку он торопливо воскликнул: “О, не поймите меня превратно. Я пожилой человек, у меня четыре дочери, я президент Бруклинской ассоциации юристов, насчитывающей 1100 членов, но я никогда в жизни не видел таких удивительных глаз”.

Наверное, я повела себя грубо, тут же ответив ему: “Жаль, что мои глаза не могут отвечать на любезности, сама я уже не в силах это сделать”.

Виллебрандт ненавидела эту “девчачью хрень”, как она говорила сама, и в письмах родителям жаловалась: “Какого черта они переходят на эти идиотские «девчачьи» описания всякий раз, когда рассказывают о профессиональной деятельности женщин, – это просто невыносимо”. В то же время она вынуждена была подыгрывать, пытаясь, по крайней мере на публике, соблюдать баланс: не чересчур мужественна, но и не слишком женственна; не дерзка, но и не застенчива; не равнодушна, но и не чрезмерно эмоциональна; не слишком много и не слишком мало чего угодно, что могло бы подчеркнуть достоинства ее пола, а не ее работы. “Я стараюсь не думать о себе как о женщине, выступая перед присяжными, – сказала она журналисту вашингтонской «Ивнинг стар». – Я не хочу сказать, что женщины должны стать мужеподобными, – они должны просто забыть о себе как о женщинах”.

Она “забывала о себе” много раз с тех пор, как получила эту должность; самый запоминающийся случай – ужин у генерального солиситора Джеймса Бека. Она приняла приглашение, хотя никогда не соглашалась со взглядами Бека; он был “один из тех воинствующих антисуфражистов” и “анти-всего-сколько-нибудь-прогрессивного”. Явившись на ужин, она увидела двенадцать коллег из Министерства юстиции, но без жен, и оказалась единственной женщиной в зале. “Это мальчишник, – догадалась она, – а я здесь единственная самка”. Бек, видимо, пригласил ее из приличия – и ожидал, что она откажется.

Тем ноябрьским утром, роясь в гардеробе, выбирая подходящий костюм и свободную блузку, прикрывая прической слуховой аппарат, от которого в последнее время было все меньше толку, она вновь пыталась забыть о себе. Ухудшающееся здоровье также было среди главных новостей в письмах к родителям. “Мрачная тень глухоты почти накрыла меня, – писала она. – Ведь, мамочка и папочка, дорогие мои, когда отовсюду, прямо и косвенно… я слышу самые безудержные и нелепые восторги по