Лучше не бывает - Айрис Мердок

Джессика думала: я не могу вынести эту боль, он должен облегчить ее. Это, наверно, ночной кошмар, страшный сон, это не может быть правдой. Когда мы перестали быть любовниками, я думала — это означает, что я буду в его жизни всегда. Я согласилась с этим, я решилась на это потому, что я любила его так сильно, потому что я хотела быть для него желанной. И он позволял любить себя, и он должен был быть счастлив, оттого что я люблю его. Он не может уйти от меня теперь, это невозможно, это — немыслимая ошибка.

Летний полуденный лондонский свет согрел комнату, сделал ее призрачно яркой и заброшенной, а фигура Джона растворилась в полосе пыльного света, делая его нереальным, как будто там стояла кукла и говорила его словами, а настоящий Джон вселился в ее измученное тело.

Дьюкейн молчал некоторое время, глядя в окно.

— Обещай, что ты придешь еще, сказала Джессика. — Обещай или я умру.

Дьюкейн обернулся.

— Это не приведет ни к чему хорошему, — сказал он тихим, безжизненным голосом. — Лучше я сейчас уйду. Я напишу тебе.

— Ты хочешь сказать, что не вернешься?

— В этом нет смысла, Джессика.

— Ты говоришь, что бросаешь меня?

— Я напишу тебе…

— Ты говоришь, что ты уходишь и не вернешься?

— О, Господи. Да. Я говорю это.

Джессика завопила.

Она лежала в постели на спине, и Джон Дьюкейн лежал рядом с нею, зарывшись лицом в ее плечо, и его сухие, холодные волосы касались ее щеки. Руки Джессики, скользнув по темной материи его пиджака, встретились друг с другом и сжались, замыкая его в крепком, тугом объятии. Когда ее руки замкнулись на его спине, она глубоко вздохнула, глядя в потолок, на который косой золотистый свет вечера бросил тени, испестрил и сделал глубоким, и золото наполнило ее глаза, и они стали расширяться и расширяться, как большие озера, полные до краев покоя. Потому что ужасная боль ушла, ушла совершенно, и все тело и душа тоже размягчились, благословляя ее уход.

10

Наверху что-то загрохотало, а потом послышался чей-то плач.

Мэри с чувством легкой вины швырнула Генриеттин журнал «Обзор летающих тарелок» на столик в холле, который она до этого просматривала, и, перепрыгивая через две ступеньки, помчалась наверх.

В комнате дяди Тео она застала картину, которую и ожидала увидеть. Дядя Тео сидел в кровати с довольно придурковатым видом, держа Минго в своих объятиях. Кейзи плакала, пытаясь отыскать платок в карманах своих панталон. Поднос с чаем Тео лежал на полу, а на нем и вокруг него в беспорядке валялись разбитые чашки, разбросанные бутерброды и куски кекса. Ковер не пострадал, так как пол в комнате Тео был покрыт толстым слоем старых газет и нижним бельем Тео, и этот уплотнившийся хлам легко впитал в себя разлитый чай.

— О, Кейзи, прекрати, — сказала Мэри, — ступай вниз и поставь чайник снова. Я приберусь. Иди же.

Кейзи, подвывая, вышла.

— Что случилось? — спросила Мэри.

— Она сказала, что она — никому не нужная, сломленная жизнью старая сука, а я с ней согласился, и тогда она швырнула поднос на пол.

— Тео, вы не должны так подлавливать Кейзи, вы всегда так делаете. Это — нехорошо.

Минго спрыгнул с постели и принялся исследовать обломки на полу. Пучки шерсти, росшие по обеим сторонам пасти, которыми он поводил сейчас над разбитым фарфором, походили на усы. Его мокрый розовый нос сморщился, он выпятил нежную розовую губу и очень деликатно подобрал тонкий кусочек бутерброда.

— Не позволяйте Минго сожрать кекс, — сказал Тео. — Кекс кажется очень вкусным, и я определенно намерен съесть его сам. Будьте добры, положите его сюда. — Он протянул ей газетный лист.

Мэри подобрала самые большие из уцелевших кусков кекса и положила их на газету. Сморщив нос, как Минго, она начала собирать обломки на поднос. В комнате дяди Тео, где он редко разрешал прибираться, стоял легкий запах лекарств и средств от насекомых, и более въевшийся — стариковского пота. Этот едкий запах, как считали близнецы, роднил дядю Тео с Минго, и Мэри, почти соглашаясь с этим, рассматривала этот аромат, скорее, как духовную эманацию, порожденную союзом собака-человек, чем прямой физической причиной.

Собака снова забралась на постель, но дядя Тео схватил ее поперек туловища, собачьи лапы беспомощно повисли, ее косматая морда сияла, а хвост разочарованно вилял. Тео тоже сиял, его лицо округлилось, теплея, по его лицу пробежала легкая светлая тень, которую трудно было назвать улыбкой. Трезво глядя на них, Мэри поняла, что Минго стал походить на Тео, или наоборот.

Дядя Тео был загадкой для Мэри. И еще большей загадкой было то, что остальные члены семейства не проявляли к нему никакого любопытства. Когда ей рассказали о том, что Тео покинул Индию при каких-то темных обстоятельствах (рассказали так, будто это было так же неотъемлемо от него, как имя или титул), Мэри — ей казалось это совершенно естественным — спросила, в чем состояли эти темные обстоятельства. Сначала Мэри подумала, что ее вопрос сочли бестактным. Позднее она поняла, что он просто никого не интересовал. Странность заключалась в том, что отсутствие интереса провоцировалось каким-то определенным образом самим дядей Тео, как если бы он испускал лучи, парализовавшие способность других людей думать о нем. Это было похоже на способность становиться невидимым. Тео часто делался как бы неощутимым для других — в буквальном смысле, так что иногда говорили: «Там никого не было. Ах, да, Тео там был».

Почему дядя Тео парализовал таким путем мысли других людей о нем? По этой проблеме у Мэри сложились две противоречащие друг другу теории, между которыми она колебалась. Одна, малоубедительная, состояла в том, что этот эффект происходил оттого, что в дяде Тео было много животной безмятежности, но голова его казалась пустой, поэтому он казался просто недостойным внимания, как паук в углу комнаты. Правда, что он вел себя как больной, по крайней мере, он проводил несчетное время в постели, завтракая в ней, обедая и ужиная. Он много рассуждал о мучивших его недугах, называя их «вирусами». Но никто никогда не верил, что у него была какая-то определенная реальная болезнь. И хотя он порой бывал язвителен и мрачен, никто не принимал это всерьез, потому что он придавал всему этому шутовской оттенок. У Тео был особенный дар полного расслабления. В нем не было никакой наэлектризованности, никакого магнетизма. Возможно, этот вид пустой и бессмысленной опустошенности полностью лишал других способности интересоваться им. И вроде бы интересоваться было нечем.

Но по временам Мэри отдавала предпочтение другой, более волнующей теории, согласно которой невыразительность дяди Тео была его достижением, или, возможно, проклятием. Тогда лень и расслабленность Тео казались Мэри не то чтобы формой отчаяния, но чем-то лежащим по ту сторону отчаяния, чему названия она не знала. Как если у кого-то все кости были перебиты, а он все еще двигался бы, как сломанная кукла. Она поняла это не путем прозрения через маску его поведения, за которой проскальзывает искра страдания. Маски не было. Просто цельность особой бессмысленности Тео заставила ее вдруг увидеть другой gestalt,[10] который обнажал в нем человека, прошедшего через ад и лишившегося после этого опыта воли.

Мэри смотрела, как Тео привычно дразнит Минго, страстно сопя носом, как терьер, преследующий крысу. На младшего брата Тео почти не походил, он был худой и довольно высокий. Он был плешив, только на затылке пряди грязных седых кудрей падали на шею. У него был широкий лоб, но все черты его лица были устремлены вперед, как если бы торопливая рука творца вытянула их к кончику его длинного носа. Из-за этого его широкое лицо казалось все-таки маленьким, убогим и напоминало собачью морду. Мэри никак не могла, даже пристально вглядываясь, определить цвет его глаз. Однажды прибирая его комнату, она нашла его старый паспорт и, открыв его, чтобы узнать, как сам Тео определял цвет своих глаз, нашла определение: грязный.

Мэри переживала, что ее любопытство и интерес к Тео со временем уменьшились. Возможно, эти лучи, делавшие его невидимым, убили ее заинтересованность в нем и сделали ее такой же равнодушной к нему, как все прочие. Мэри, привыкнув, что часто люди откровенничают с ней, пыталась раз или два расспросить Тео об Индии, но он только улыбался по-собачьи и менял тему. Она чувствовала к нему сострадание, но ее отношение к нему оставалось абстрактным. Грустная правда заключалась в том, что Мэри не любила его достаточно сильно, чтобы отчетливо понять его. Он физически отталкивал ее, а она принадлежала к тому разряду женщин, которые могут глубоко любить только то, что ей хотелось потрогать.

— Не приготовите ли вы мне чай еще раз? — спросил Тео.

— Да. Я поручила это Кейзи. Вы должны помириться с ней. Вы по-настоящему огорчили ее.