Мусульманские паломники - Александр Елисеев

Труденъ былъ нашъ подъемъ, но въ десять разъ труднѣе былъ спускъ. Правда, благодаря мѣткамъ, оставленнымъ нами на пути, мы легко различали тропу, по которой взобрались, но при подъемѣ наши трудности были совсѣмъ иного характера. Поднимаясь, мы изнемогали физически, а спускаясь — психически, если такъ можно выразиться. Нагруженные дорогою и не легкою добычею, сильно измученные, мы должны были испытывать головокруженіе при каждомъ спускѣ. Сколько разъ вамъ приходило въ голову оставить мясо, добытое съ такимъ трудомъ, какъ лишнюю тяжесть, но такая мѣра намъ казалась крайнею, и мы предпочитали рисковать спусками, прибѣгать къ помощи веревокъ, ножей и плечъ товарища, чѣмъ оставить что-нибудь изъ добычи. Сколько разъ кружилась голова при видѣ обрывистыхъ спусковъ и узкихъ кромокъ, по которымъ приходилось спускаться… Достаточно было поскользнуться, оступиться, сдѣлать невѣрный шагъ, или лопнуть нетолстой веревкѣ, чтобы полетѣть головою внизъ и удариться о камни, выставившіе свои острыя верхушки и ребра внизу. Рядъ успѣшно преодолѣваемыхъ препятствій и постоянное, настороженное вниманіе при каждомъ шагѣ скоро мнѣ вернули все хладнокровіе, такъ что я могъ даже подкрѣплять Юзу, несмотря на то, что нѣсколько разъ судорожно замирало и трепетало сердце, когда приходилось дѣлать шагъ или движеніе, отъ котораго могла зависѣть жизнь или смерть обоихъ изъ насъ. Юза безпрестанно шепталъ молитвы…

Около двухъ съ половиною часовъ сходили мы по этому головоломному спуску, пока не вошли опять въ русло потока, въ мрачное ущелье, которое теперь намъ казалось пріятно, какъ домъ. И жизнь, и честь, и добыча наши были спасены; я отъ души могъ бы присоединиться къ Юзѣ, когда онъ, сойдя съ «проклятой скалы козла», какъ онъ успѣлъ уже прозвать гору, на которой мы столько промучились, упалъ ницъ и, погружая свое чело въ песокъ, произнесъ: «Эль хамди Лиллахи»!

Еще четверть часа, и мы были уже въ лагерѣ, гдѣ насъ встрѣтили какъ побѣдителей. Самъ Абдъ-Алла произнесъ длинное привѣтствіе, прибавивъ однако, что пророкъ намъ послалъ богатую добычу, потому что сегодня счастливый день — благословенный четвергъ (ель мубаракъ). Едва сбросилъ я съ себя оружіе и добычу, какъ поспѣшилъ къ ручейку и сотворилъ тамъ не только умовеніе, но и омовеніе всѣхъ частей тѣла, пострадавшихъ при спускѣ. Мы съ Юзою очутились въ лагерѣ за полдень, когда благочестивые мусульмане уже совершили свою полдневную молитву — тохиръ, и четыре уставныхъ колѣнопреклоненія; спасаясь отъ нестерпимой жары, они валялись въ своихъ шатрахъ, занимаясь богомысліемъ, или, если не благочестивыми размышленіями, то кейфомъ — занятіемъ тоже угоднымъ Богу и Великому пророку, потому что, кейфуя, человѣкъ-молъ не можетъ погрѣшить. Даже верблюды на такой жарѣ не розыскивали свой жалкій кормъ, а тоже кейфовали съ полузакрытыми глазами, испекаясь на солнцѣ и пережевывая комочки бурьяну.

Къ обѣду у насъ сегодня было свѣжее мясо — дичина, не виданная нами послѣ перепелокъ, убитыхъ во время стоянки на берегу Краснаго моря. Къ обѣду нашему приглашены всѣ вчерашніе собесѣдники: Абдъ-Алла, Букчіевъ и еще одинъ хаджа, котораго ташкентскій купецъ называлъ казанскимъ татариномъ, хотя этотъ послѣдній упорно скрывалъ свое знаніе русскаго языка, по глазамъ же и каждому жесту, съ какимъ онъ прислушивался къ разговору Букчіева со мною, можно было догадаться, что этотъ плутъ хорошо понимаетъ по-русски. Сегодня Юза попытался сварить настоящій супъ изъ козлятины, прибавивъ туда кусочки хлѣба, замѣсто крупы и клоцекъ, и оствокъ замѣсто зелени. Вышло нѣчто вкусное, разумѣется, для обѣда въ выжженной пустынѣ. Жаркое же, финики и послѣ всего чай съ краснымъ виномъ — все это была такая роскошь, которой мы не видали послѣ выѣзда изъ Египта. Немудрено поэтому, что даже старый Абдъ-Алла, распинавшій свою плотъ, чмокнулъ нѣсколько разъ и обливался, когда куски жаренаго мяса, правда, сильно припахивавшаго козломъ, одинъ за другимъ исчезали во рту. Когда же насытился вполнѣ старый хаджа, и запивъ обѣдъ калашниковскимъ чаемъ, взялъ двѣ трубки (изъ которыхъ одну покрасивѣе предложилъ мнѣ) и затянулся душистымъ наргилэ, — то, не разъ прикладывая руку то къ груди, то къ правому плечу, онъ обращался ко мнѣ, повторяя: «Раббэна-шаликъ-эффендина» (Господь да сохранитъ тебя, господинъ!).

Между тѣмъ солнце палило невыносимо; мы забрались подъ навѣсъ палатки, какъ и другіе члены каравана, и тамъ за душистымъ наргиле и кофе, который внезапно проявился у паломниковъ, — полулежа на тюкахъ, предались кейфу и бездѣлью, пока не задремали. Юза заснулъ первымъ, что было не мудрено послѣ такого похода, за нимъ — Букчіевъ и послѣ всѣхъ Абдъ-Алла, еще долго тянувшій свой узорчатый чубукъ. Такъ какъ въ палаткѣ было нестерпимо душно, то я вышелъ вонъ и направился снова къ ручейку, чтобы освѣжиться хотя немного его животворною влагою.

То было время ужасающаго зноя, невыносимой жары, когда пустыня пышетъ огнемъ, и чувствуешь, что идешь по горячему песку, прожигающему ногу черезъ подошву, какъ по накаленной плитѣ, и когда не можетъ работать ни одна мысль въ мозгу, переполненномъ кровью. Ужасно въ это время быть безъ крова, безъ капли води въ пустынѣ. Глаза сильно ломятъ и слезятся, въ вискахъ стучитъ невыносимо, голова трещитъ, губы сохнутъ и трескаются, жажда нестерпимая палитъ внутренности, сколько бы ни было выпито воды. Нѣтъ нигдѣ прохлады, нѣтъ и намека на тѣнь… Вездѣ, куда ни посмотришь, одинъ раскаленный песокъ, отражающій пламенные лучи палящаго солнца, ослѣпляющій глаза, или горячій обожженный камень, или воздухъ, пронизанный зноемъ и огнемъ. Горе путнику, если онъ не пристроится вовремя къ источнику или въ тѣнь!.. Горячій воздухъ весь трепещетъ отъ зноя, и это колебаніе легкой стихіи, обжигающей тѣло горячими струями, можетъ высосать послѣднюю воду изъ кожаныхъ мѣшковъ; они сожмутся, изсохнутъ, и влага улетитъ въ пространство, разумѣется, утонувъ въ немъ и не освѣживъ ни одного кубическаго дюйма горячей стихіи… И когда нестерпимый внутренній жаръ начнетъ изсушать мозгъ и тѣло, когда одинъ глотокъ воды былъ бы драгоцѣннѣйшимъ подаркомъ для путника, — тогда у него останется одинъ пустой, покоробившійся мѣхъ. Напрасно тогда онъ будетъ молить небо послать ему хотя одну освѣжающую струю воздуха, напрасно онъ будетъ тогда проглатывать свою собственную слюну и ею утолять на мгновеніе нестерпимый внутренній жаръ, — напрасны всѣ его движенія, потому что часы его тогда сочтены, и человѣка хватитъ уже не на долго. Губы и десны скоро совсѣмъ засохнутъ и истрескаются, запекшаяся кровь вмѣстѣ съ мелкимъ пескомъ наполнитъ эти трещины и образуетъ язвы; въ головѣ, переполненной кровью, перестаетъ работать мозгъ, инстинктъ самосохраненія подавляется; глаза туманятся, сознаніе пропадаетъ, хотя и не вполнѣ. А между тѣмъ, изнеможенный верблюдъ тоже начинаетъ приставать и уменьшаетъ свой бѣгъ. Путникъ сознаетъ свою гибель, онъ видитъ, что ему нѣтъ спасенія… Сначала набѣгаетъ легкій туманъ на его зрѣніе, зрачки съуживаются до минимума; въ глазахъ начинаютъ появляться багровыя и зеленоватыя пятна, которыя, сливаясь между собою въ невозможномъ сочетаніи, застилаютъ зрѣніе. Затѣмъ все ярче и ярче становятся эти пятна; ихъ смѣняютъ фіолетовые и темно-зеленые съ голубымъ круги, за которыми въ глазахъ уже не видно ничего, кромѣ чего-то неопредѣленнаго, темно-краснаго или зеленовато-голубого. Но вотъ на нѣсколько мгновеній опять проясняется зрѣніе, и сквозь багрово-красный раскаленный воздухъ, который тогда наполняетъ пустыню, онъ видитъ чудное зрѣлище, преисполняющее на нѣсколько минутъ свѣтлою надеждою сердце несчастнаго… Не вдалекѣ на горизонтѣ передъ нимъ колеблятся свѣтло-голубыя струи чистой воды; высокія пальмы, тихо помахивая своими вѣнцами, склонились надъ водою и словно манятъ къ себѣ умирающаго путника. — «И-я-раббэна-аалейна» (помилуй меня Господи!) восклицаетъ онъ и торопитъ своего измученнаго верблюда. И чѣмъ больше спѣшитъ онъ, тратя свои послѣднія силы и силы полуиздыхающаго верблюда, тѣмъ дальше отодвигается чудное видѣніе… Оно колеблется слегка, и то поднимаясь, то опускаясь, въ далекой перспективѣ, какъ въ волшебномъ калейдоскопѣ, показываетъ все новыя и новыя картины — одна прекраснѣе другой. И голубыя небеса, и серебристыя струи, и пальмовые лѣса, и подобія цѣлыхъ городовъ, глядящихся въ трепещущую поверхность далекаго озера — все это манитъ путника въ таинственную даль, ближе въ чудному видѣнію. Но вотъ все болѣе и болѣе трепещутъ воздушные образы, какъ бы расплываясь, улетая кверху или утопая въ багровой дымкѣ горизонта, яркія краски блѣднѣютъ, голубоватыя полосы, походившія на водную поверхность, на краяхъ перемѣшиваются съ неопредѣленными цвѣтами отдаленной перспективы, и изъ этого смѣшенія опять выходитъ багрово-красное небо, желтовато-бѣлый песокъ раскаленной пустыни, и горизонтъ, облитый огнемъ и пурпурово-красною мглою. Чудное видѣніе было только волшебною иллюзіею, чудною галлюцинаціею, «моремъ дьявола», какъ его называютъ арабы; дьяволъ хочетъ надсмѣяться надъ правовѣрнымъ въ послѣднія минуты, говорятъ они, когда Аллахъ оставитъ его!