Схватка с чудовищами - Юрий Карчевский

Командир части в Москве, которому я вручил пакет, тут же вскрыл его, ознакомился с имевшимися в нем документами на нас, оглядел каждого.

Ну что же, товарищи. Поздравляю вас с зачислением в спецшколу НКВД, — сказал он. Начальнику курса поручил устроить нас с жильем, поставить на довольствие, зачислить в учебную группу.

Только сейчас я понял, что означал пристальный взгляд особиста, когда тот расспрашивал о Краковиче. Он изучал меня, насколько я правдив, откровенен. И убедился, что не подведу, что можно рекомендовать в спецшколу. Только в Москве я мог по-настоящему оценить его поведение как бесцеремонное действо. Почему бы не спросить — хочу ли я стать чекистом?.. Но отступать уже нельзя, да и некуда.

В первые же дни пребывания в Москве из дежурной части удалось созвониться с моими соседями по квартире, Валюша. Но это лишь прибавило мне печали и беспокойства. Ни от тебя, ни от Шурика никаких известий. Не знаю, что и думать. Человек до последнего дня своего живет надеждой. Ею живу и я — надеждой на встречу с тобой, милая, любимая. Мне почему-то представляется, что мы с тобой — две пылинки, болтающиеся в безбрежном Космосе. Но когда-то же должны соединиться!»

Занятия в спецшколе проходили по уплотненной программе. Уголовное право, спецдисциплины, овладение оружием. Шесть часов — лекции. Четыре — семинарские занятия. Два часа — самоподготовка к ним. А там — физкультура, стрельбы. Словом, время расписано от подъема и до отбоя.

Город находился на осадном положении, в нем действовали комендантский час и карточная система на продовольствие. Но как же хотелось увидеть родную Москву! Однажды начальник курса организовал для слушателей двухчасовую автобусную экскурсию за счет часов самоподготовки.

Всего-то Буслаев отсутствовал в Москве восемь месяцев, а как она изменилась! Он сидел справа от водителя и с жадностью всматривался во все, что встречалось на пути. Город выглядел обезлюдевшим. Детей на улицах не встречалось. Иногда попадались старички с клюкой да ветхие старушки, мужчины, чаще вооруженные, и женщины в военных гимнастерках и пилотках. На исхудавших лицах — озабоченность, беспокойство, печаль, но и уверенность тоже. Чувствуется, что живут москвичи напряженной, трудной, голодной жизнью.

Особо бросался в глаза камуфляж на случай дневных налетов вражеской авиации. Маскировкой были обезображены Красная площадь, Большой театр, правительственные здания и вокзалы. С наступлением сумерек, казалось, город вымирает. В окнах домов темно от светомаскировочных штор. Стекла их заклеены полосками бумаги крест-накрест. На уличных столбах кое-где раскачиваются ветром тускло горящие синие лампы. Освещенные ими люди выглядели мертвецами.

Проезжая по знакомым с детства местам, Антон замечал и дымящие железные трубы чугунных печурок, выведенные через форточки. И следы от налетов бомбардировщиков. На этом месте стоял жилой дом. Теперь — груда щебня и металлолома. В развалинах — поликлиника и спиртозавод, бани. Заведения-то все мирные! И, видимо, не обошлось без жертв. В здании школы, которую он заканчивал, расположился военный госпиталь. Сквозь металлические прутья забора видно прогуливающихся по двору солдат и офицеров. У одних — забинтована голова, у других — рука подвязана, третьи и вовсе учатся ходить на костылях.

А ведь здесь, в районе Абельмановской и Крестьянской застав проходила его юность. В уютном скверике на Рабочей улице, в тени деревьев, он читал любимые книги. В бане на Крестьянской заставе любил с братом Шуриком попариться. В Москве получил институтское образование и путевку в жизнь, из нее уходил в армию. На Калитниковском кладбище покоится прах отца.

Сейчас это никому не нужно, подумал Антон. Только мне, пока жив и помню. Так, видно, устроено на земле.

Мимо проследовали несколько грузовиков с вертикально установленными рядом с кабиной водителя объемными колонками.

— А это что за чудо двадцатого века? — поинтересовался Антон.

— Чудо, говоришь… — усмехнулся водитель. — Эти грузовики работают на древесном угле и даже дровах. Зато бензин экономится. Работяги они. Все внутригородские грузы перевозят.

На обратном пути у автобуса спустил баллон, и слушатели решили пойти пешком. Наконец-то увидел детей! У булочной, что на Сретенке, стояли девочка и мальчик лет семи-восьми! Выглядели же они маленькими старичками. Одежда изодрана, руки и лица давно не мыты. Говорили они, будто взрослые, повидавшие жизнь люди.

Так-таки никого у тебя и не осталось? — спросила девочка.

— Папка на фронте. Мамку в Германию фрицы угнали. Сестренку старшую фашисты застрелили за связь с партизанами, — ответил паренек и потупил глаза.

— А к нам в деревню когда пришли немцы, мы все в лес побежали. Тогда солдаты взяли и сожгли наши дома. Братик у меня — подпольщик. Может, и живой еще. А маманьку на моих глазах пулей полицай сразил. Положили мы с соседкой ее в канавку, прикрыли ветками. Мертвая, конечно, — с горечью сказала девочка.

— И что будет с нами?.. — задумался мальчик. — А сейчас-то где живешь? — спросил он.

— До Москвы добиралась товарняками… А здесь… Днем побираюсь, а ночь на вокзалах провожу. Иногда удается поспать.

— А я из Смоленщины пехом добирался. И тоже на вокзалах ночую. Нет, я сплю хорошо, — сказал паренек.

— Тебе какой вокзал больше нравится?

— Курский. Там закутков много, не гоняют. И буфетов хватает. Люди иногда чего-нибудь подают, кто хлебушка кусок, а кто — копейку.

— А для меня Казанский вокзал — дом родной. У солдат всегда хлеба попросить можно. Даже сахаром делятся.

Паренек положил девчушке руки на плечи, заглянул в глаза.

— Знаешь что?..

— Чего? — с любопытством посмотрела на него девчушка.

— Давай жить вместе.

— Давай. А где? У нас же нет жилья.

— Перебирайся ко мне на Курский вокзал.

— Ладно. А там мыться можно?

— Есть, как его, туалет. Там всегда вода имеется. Бывает и горячая. И санпропускник имеется.

— А как будем жить?

— Ну, побираться придется. Где тебе подадут, а где — мне. Поделимся. А там, может, и работенка какая подвернется. Мусор убирать в буфете или в магазине каком продовольственном.

— Ладно, — вздохнула девочка. — Вдвоем легче выжить. Ведь впереди осень, а там, глядишь, и зима придет.

— Ребята постарше воровством промышляют. Нам это негоже. Поймают, в приют определят. Там жизнь сама знаешь какая.

Антон тяжело воспринял этот разговор детей, в одночасье лишившихся детства, родителей, крова над головой, одежды, еды. При нем была продовольственная карточка, немного денег.