Апология, или О магии - Апулей

80. Так как же, по-твоему, в здравом уме писала она свое письмо или же в безумии? Если в здравом уме, то из этого следует, что никакими чародейными искусствами зачарована не была; ну, а если в безумии, то из этого следует, что и письмо она написала безумное, а такому письму никакой веры быть не может. Более того, будь она безумна, она никак не ведала бы сама, что безумна. Воистину, нелепо говорить о себе, что молчишь, ибо в тот миг, когда человек произносит эти слова, он тем самым нарушает молчание и так одним своим утверждением начисто опровергает другое. Однако еще более нелепо говорить о себе, что сошел с ума, ибо никак не может быть правдою сказанное без понятия, а стало быть, тот, кто умеет распознать безумие, непременно находится в здравом рассудке, ибо само безумие отнюдь не умеет себя распознать — точно как слепота не умеет себя увидеть. А это значит, что ежели Пудентилла даже и мнила себя обезумевшей, то в действительности она была вполне здрава умом. Я мог бы, если бы пожелал, еще порассуждать о сем предмете, но хватит с нас диалектики — лучше огласить пресловутую записку, которая будто нарочно приготовлена для этого разбирательства и в которой говорится не о безумии, а совсем о другом. Вот тебе письмо, письмоводитель, — читай, покуда я тебя не прерву. (Оглашается письмо.)

А теперь чуть погоди читать далее, ибо вот тут-то и будет главный поворот. До сих пор, Максим, насколько я мог заметить, женщина ни разу не поминала ни о какой магии, а сообщала лишь о том, что я пересказывал вам в такой же самой последовательности: о долгом своем вдовстве, об исцелении от недуга, о намерении выйти замуж, о похвалах мне, которые слыхала от самого же Понтиана, и о его же собственном совете выбрать в мужья именно меня.

81. Вот до этого места и было прочитано письмо. Остается последняя часть, точно так же свидетельствующая в мою пользу, однако она-то меня же теперь и бодает: письмо-то было для того, чтобы повернее оправдать меня от подозрений в чародействе, но, к вящей славе Руфина, получилось как раз наоборот, и у некоторых граждан Эи впрямь сложилось обо мне недоброе мнение, будто я заправский колдун. Много ты слышал, Максим, разговоров и рассказов, еще больше узнал из книг, немало изведал и на собственном опыте, но согласись, что вряд ли когда встречал столь лукавую изворотливость, да еще в сочетании со столь достойной восхищения подлостью! Неужто хоть Паламед, хоть Сизиф или даже Еврибат и Фринонд — неужто хоть кто из них мог бы до такого додуматься? Нет, все, кого я назвал, и еще многие другие, кого можно было назвать, будут выглядеть просто дурнями и скоморохами, ежели сравнить достопамятную их хитрость с этою вот одною-единственною уловкою Руфина! О, предивный вымысел! О, изощренность, по чести достойная тюрьмы и темницы! Ну кто бы мог поверить, что письмо, писанное ради защиты, возможно, не поменяв ни единой буквы, так вывернуть наизнанку, чтобы получилось обвинение? Ей-богу, это совершенно невероятно! Однако же невероятное свершилось — и сейчас я объясню, каким образом.

82. Итак, мать укоряла сына, что сначала он ей меня всячески расхваливал, а теперь-де по наущению Руфинову обзывает чародеем. Вот как она это высказала слово в слово: «Апулей — маг, и я им зачарована и влюблена. Явись же ко мне поскорее, покуда я еще в здравом уме». Эти самые слова, которые я произнес по-гречески, эти самые слова, и только они, были выбраны Руфином, то есть выдраны из связного и осмысленного послания и представлены как бы чистосердечным признанием бедной женщины — в таковом качестве он и сообщал их на площади всем без разбору встречным, таская при этом за собой заливавшегося слезами Понтиана. Он даже предлагал всем почитать письмо своими глазами, но только то место, которое я огласил, а все написанное выше и ниже он прикрывал, ибо там-де содержатся выражения слишком непристойные, чтобы их показывать, а довольно-де и того, чтобы стало известным признание женщины насчет моего чародейства. Чего же еще желать? Всем все показалось вполне правдоподобным — и так то, что было написано в мою защиту, заставило несведущих людей чрезвычайно на меня вознегодовать. А между тем этот мерзавец в вакхическом неистовстве потрясал письмом посреди площади, голося: «Апулей — колдун! Она сама сказала, она знает, она испытала на себе! Чего вам еще надобно?» И не было там никого, кто бы заступился за меня и возразил бы ему так: «Изволь-ка предъявить письмо: дай-ка я прочитаю его от начала до конца без пропусков! Весьма многое, будучи изъято из связного порядка, покажется достаточным поводом для брани: любая речь может вызвать подозрения, ежели взять да оторвать начало, из коего вытекает сказанное далее, или ежели произвольно изъять из последовательного изложения какую-то его часть, или ежели написанные в укоризну шутливые слова прочитать в утвердительном смысле». Это или что-либо подобное можно было бы тогда возразить — и с полным на то основанием, ибо свидетельство тому все содержание письма.

83. А ты, Эмилиан, проверь-ка снова, имеется ли в твоем засвидетельствованном при мне списке вот такое: «Право же, когда я намеревалась выйти замуж по уже названным причинам, ты сам убедил меня предпочесть его всем прочим, будучи наилучшего мнения об этом человеке и весьма желая, чтобы он через меня с вами породнился. А теперь, когда наши злобные обвинители принялись тебя переубеждать, то вдруг оказывается, что Апулей — маг и я им зачарована и влюблена. Явись же ко мне поскорее, покуда я еще в здравом уме!» Я взываю к тебе, Максим: неужто если бы буквы, из коих иные зовутся гласными, взаправду обладали бы голосом, и если бы слова, кои стихотворцы именуют крылатыми, взаправду порхали бы повсюду, неужто же сразу, едва Руфин коварно вычитывал из этого письма самую малость и нарочно умалчивал о многих добрых обо мне свидетельствах, — неужто пропущенные буквы не заголосили бы, что коварно заточены в узилище, неужто утаенные слова не выпорхнули бы из Руфиновых рук и не зашумели бы по всей площади, крича народу, что они-де тоже посланы Пудентиллою, что и у них-де тоже есть свое назначение, а потому пусть-де лучше люди послушают их и не внемлют бесстыжему злодею, который старается заморочить умы чужим письмом, ибо Пудентилла отнюдь не винит Апулея в чародействе, но, напротив, защищает его от обвинений Руфина? Тогда все это не было сказано, зато теперь — а теперь и пользы от этого больше! — все открылось яснее ясного. Явны сделались твои хитрости, Руфин, насквозь видны твои уловки, изобличена твоя ложь: искаженная прежде истина ныне обнаружена, а клевета твоя нисторгнута, словно канула в бездонную бездну!

84. Вы ссылались на письмо Пудентиллы, а я побеждаю вас этим письмом, и ежели угодно вам дослушать его до самого конца, то я этого отнюдь не воспрещаю. Прочитай же нам, письмоводитель, какими словами завершает послание свое эта женщина — околдованная, безумная, безрассудная, безоглядно влюбленная! Вот ее слова: «Нет, я не зачарована и не влюблена, но против судьбы не по…» — да зачем читать дальше? Сама Пудентилла опровергает вас, сама Пудентилла защищает здравомыслие свое от вашей клеветы гласно и принародно, а что до предстоящего замужества своего, то разумность его и необходимость она объясняет велением судьбы, у которой весьма мало общего с чародейством, а вернее, и вовсе ничего общего нет. Право же, что толку во всяких колдовских зельях и заклятиях, ежели судьба любой вещи подобна бурной стремнине, которую ни замедлить, ни поторопить? А стало быть, в приведенном своем суждении Пудентилла отрицает не только мою магию, но и самую возможность существования магии. Хорошо, что Понтиан, по обычаю своему, сберег и сохранил материнское послание, и хорошо, что поспешность судебного разбирательства помешала вам на досуге как-нибудь исказить и подделать написанное. Тут твоя заслуга, Максим: именно благодаря твоей прозорливости ты с самого начала распознал клеветников и разом подрезал им поджилки скорым своим судом, начисто отказав им в какой-либо отсрочке и лишив их времени собрать поболее силы.

Но вообрази теперь, что мать действительно написала сыну тайное письмо и призналась в своей любви — ведь такое случается. Так неужто же было честно, Руфин, — уж не скажу благочестно, но хотя бы вежественно! — делать это письмо достоянием толпы и — еще того хуже! — таскать за собою сына вроде как глашатаем? А впрочем, зачем я требую от тебя блюсти чужой стыд, ежели сам отлично знаю, что ты и свой-то успел начисто потерять?

85. И зачем я горюю о прошлом, когда настоящее не менее прискорбно? До чего же развращен вами этот горемычный мальчишка, если читает тут письма родной матери, которые мнит любовными, — читает в судилище проконсула, читает перед лицом наичистейшего и благороднейшего Клавдия Максима, читает рядом с кумирами державного Пия? Сын винит родную мать в позорном прелюбодействе, сын попрекает мать любовниками! Да найдется ли такой тихоня, чтобы не возмутиться подобной гнусностью? Не ты ли, распоследняя ты дрянь, копаешься тут в душе родительницы твоей, выслеживаешь ее взгляды, пересчитываешь вздохи, выведываешь пристрастия, крадешь записки, изобличаешь любовь? Не ты ли доискиваешься вызнать, что делает твоя мать у себя в спальне, лишь бы не была она — нет, не чьей-то там любовницей, — лишь бы не была она и вообще женщиною? Или, по-твоему, это и есть сыновнее твое благоговение? О, несчастное чрево твое, Пудентилла! о, бесплодие, превосходнейшее деторождения! о, тягостные десять лун! о, неблагодарные четырнадцать вдовьих лет! Я слыхал, будто гадючьи детеныши разгрызают, чтобы явиться на свет, материнскую утробу и так родятся от матереубийства; но воистину тебя, живую и зрячую, твой подросший сынок грызет куда как злее: молчание твое терзает, целомудрие твое истязает, сердце твое пронзает и всю тебя потрошит всем напоказ! Вот так-то ты, добрый сынок, благодаришь матушку за подаренную тебе жизнь, за добытое для тебя наследство, за долгие четырнадцать лет кормления и воспитания? Или же это дядюшкино научение и наставление? тогда лучше не смей жениться, чтобы не родить себе таких деток, как ты сам! Многим небезызвестен стих: «Не терплю в мальчишках скороспелой мудрости!» — тем паче кто же потерпит скороспелую порочность? кто не отвратится во гневе от такого вот мальчишки, кто не увидит в нем словно бы некое чудище? И впрямь: прежде, чем в возраст вошел, злодейством процвел, и прежде зрелости изощрился в подлости — зелен юнец годами, да сед постыдными трудами! А главный вред от него в том, что пакостит он безнаказанно, ибо еще не дорос он до наказания, а дорос лишь до преступления — до преступления? нет, вернее сказать: до злодейства, до святотатства, до нечестия, до непростительного нарушения сыновнего долга!