Апология, или О магии - Апулей

75. Даже теперь, когда он стар — да накажут его боги, ибо придется оскорбить ваш слух! — даже теперь весь его дом остается притоном сводника, и все семейство его запятнано развратом: сам — бесстыдник, жена шлюха, детки — под стать обоим! Хоть днем, хоть ночью дверь у него не на запоре, а пни ее ногой — и сразу нараспашку для загулявшего молодца, а под всеми окнами горланят песни, а за столом попойка за попойкой, а спальня всегда настежь для прелюбодея, и всяк смело заходи к жене, только вперед уплати мужу, — так что в прибыль ему даже и осквернение супружеского ложа. Да, раньше ловко торговал он собою, а теперь женою, и весьма многие с ним же самим — нет, я не лгу! — с ним же самим, повторяю, сговариваются, чтобы провести ночь с его супругою. При этом между мужем и женою заключено некое соглашение, а именно: которые посетители вручат ей изрядную мзду, тех никто потом словно не видит — когда захотят, тогда и уйдут; а вот ежели кто явится с пустыми руками, того по условному зову ловят как прелюбодея, и уж такой уходит не ранее, чем напишет заданный урок — точно как у учителя. И верно, что же еще остается делать бедняге, имевшему несчастье промотать немалое состояние, притом вовсе нежданное и добытое только отцовским жульничеством? Дело было так. Отец его, задолжавший слишком многим, предпочел деньги стыду: когда со всех сторон стали требовать с него уплаты по распискам и уже чуть ли не все встречные не давали ему проходу, словно полоумному, он воззвал к милосердию, объявил себя несостоятельным должником, поснимал с себя золотые перстни и прочие знаки гражданского достоинства и этим способом утихомирил заимодавцев, — а тем временем по-воровски исхитрился переписать почти все, что у него было, на имя жены. Нищий, разутый догола, зато надежно прикрытый своим бесчестием, он оставил этому вот Руфину три миллиона — я опять-таки не лгу! — три миллиона сестерциев на прокорм, ибо именно столько и безо всякого долгового бремени получил он из материнской доли, да притом еще и от жены доставалось ему каждодневно кое-какое приданое. Однако же за несколько лет этот усердный забулдыга все успел прожрать, пропить и протранжирить на всяческие непотребные пиршества, словно боялся, как бы кто не сказал, будто из добытых отцовским жульничеством средств у него еще хоть что-нибудь сохранилось: сей честный и благородный муж ревностно потрудился, дабы неправедное стяжание и расточилось бы неправедно — вот так и вышло, что от изрядного состояния уцелели у него лишь жалкое тщеславие да ненасытная прожорливость.

76. Тем временем жена, уже порядком постаревшая и поистаскавшаяся, отказалась долее кормить все семейство позорным своим ремеслом, и тогда молодцам, которые побогаче, стали предлагать дочь: предлагала ее родная мать, а иным женихам даже и дозволяла угоститься на пробу, но все без толку — не попадись им растяпа Понтиан, так, пожалуй, дочка и до сей поры сидела бы взаперти, быть бы ей прежде свадьбы вдовицею. А Понтиан, как его ни отговаривали, почтил ее именем супруги — ложным и мнимым именем, ибо отлично знал, что незадолго до того, как сам он женился на ней, она успела поладить с неким весьма именитым юношей, который оставил ее сразу, едва насытился. Вот так и взошла к нему юница, тихая и кроткая, с украденным стыдом, с сорванным цветком, наряженная заплатанным платком, после прерванной связи вновь невинная невеста! При ней было звание девицы, но отнюдь не девственность, и когда несли ее на носилках восемь носильщиков, то все вы наверняка заметили, ежели при том присутствовали, как нескромно глазела она на парней и как нагло выставлялась всем напоказ; всякий мог распознать материнскую науку по размалеванному дочкиному рту, по нарумяненным щекам и по бесстыжим глазам. Что же до приданого, то оно было взято взаймы накануне свадьбы — все, как есть, до последней полушки, — и взяли куда больше, чем было по силам разоренному и многодетному семейству.

77. Зато вот он при более чем умеренном своем достатке не ведал меры в упованиях: столь же алчный, сколь нищий, он в тщетных своих мечтах уже жрал все четыре миллиона Пудентиллы и только чаял прогнать подальше меня, чтобы ему легче было обманывать легковерного Понтиана и одинокую Пудентиллу. Итак, он принялся ругать зятя, зачем тот просватал мать за меня, и настойчиво советовал поскорее, пока еще возможно, отступиться и избавиться от этакой опасности: лучше-де самому управлять материнским состоянием, чем по доброй воле вручать его какому-то чужаку, а если-де зять не послушается, то он-де отберет у него дочь, — и своими угрозами старый негодяй сумел разбередить влюбленного молодожена. Что тут говорить? Конечно же, он заморочил и направил туда, куда хотел, простоватого юнца, еще и прочно прикованного к сомнительным прелестям молодой жены, — и вот сын уже спешит к матери пересказывать сказанное Руфином! Однако сломить ее упорство ему не удалось и, напротив, самому пришлось наслушаться упреков в легкомыслии и непостоянстве, так что к тестю он воротился с не слишком приятным известием: несмотря на всю свою кротость и ласковость, мать прогневалась, требования сына лишь усугубили ее упорство, а вдобавок под конец спора она объявила, что от нее-де не укрылось, что пришел-де он к ней по наущению Руфинову, и потому-де ей особенно нужна помощь мужа, чтобы противустать безудержной алчности этого наглого корыстолюбца.

78. Принужденный выслушать такое, этот мерзавец, торгующий в розницу собственной женой, едва не лопнул от злости и до того взъярился, что принялся говорить о чистейшей и стыдливейшей из женщин — да еще при ее родном сыне! — всякие пакости, которые вернее было бы ему говорить у себя в спальне. Он вопил, что Пудентилла — шлюха, что я — чародей и отравитель, что он убьет меня своею рукой, и брань его слыхали многие: ежели пожелаешь, я их назову. О Геркулес! сколь трудно мне унять мой гнев! сколь великое негодование переполняет душу! Да тебе ли, бабню из бабней, угрожать настоящему мужчине, что ты-де убьешь его своею рукой? Какою же это рукой? Рукой Филомелы? или Медеи? или Клитемнестры? Да ведь когда ты представляешь их на подмостках, ты до того трусишь, до того страшишься самого вида железа, что пляшешь даже и без игрушечного меча!

Но не стану более уклоняться в сторону. Итак, Пудентилла, поняв, что сын ее, вопреки всяким ожиданиям, изменил свое решение на противоположное, уехала в деревню и оттуда написала ему ради укоризны то самое пресловутое письмо, в коем, как твердят обвинители, якобы признавалась, что я ворожбою моею свел ее с ума и принудил к любви. Третьего дня по твоему приказу, Максим, с помянутого письма мною и Эмилианом были сделаны в присутствии Понтианова личного письмоводителя заверенные списки. И письмо это полностью опровергает обвинение и свидетельствует в мою пользу.

79. Впрочем, если бы Пудентилла и еще прямее назвала меня магом, то и тогда она могла бы это сделать потому, что ссылкою на мою дивную силу, а не на свое желание ей было легче извинить и оправдать свое поведение в глазах сына. Неужто одна только Федра сочинила поддельное послание о любви? Неужто подобная уловка не в ходу у всех вообще женщин? Неужто все они, желая затеять что-нибудь в таком роде, не предпочитают выглядеть жертвами принуждения? И даже если Пудентилла вполне искренне почитала меня магом, неужто я и впрямь должен почитаться магом только потому, что так написала Пудентилла? Вот вы со всеми вашими уликами, со всеми вашими свидетелями, со всеми вашими пространными разглагольствованиями до сей поры не доказали, что я чародей, — так неужто она докажет это одним-единственным словечком? Неужто же все, что вы тут расписали для суда, существеннее того, что написала она сыну? Да и вообще почему ты винишь меня не за мои дела, а за чужие слова? Ежели идти по такой дорожке, то кого угодно можно притянуть к суду за какое угодно злодейство, ибо непременно окажется, что кто-нибудь о нем что-нибудь написал, побуждаемый любовью или ненавистью, — это все равно. «Пудентилла написала, что ты маг, — следовательно, ты маг». Ну, а если бы она написала, что я консул, — неужто я сделался бы консулом? А если бы она написала, что я живописец, или что я врач, или, наконец, что я ни в чем не повинен? Неужто ты этому так бы сразу и поверил оттого, что она-де вот так сказала? Конечно же нет! Но в таком случае нечестно и несправедливо верить человеку, когда он говорит о другом плохое, и не верить, когда говорит хорошее, — как будто уличить письмо может, а оправдать не может.

Ты возразишь, что она-де была сама не своя и влюблена в меня до безумия. Пусть так, до поры я и с этим готов согласиться. Но неужто же все, кого любят, суть чародеи, даже если влюбленный вдруг такое и напишет? Вернее будет как раз полагать, по-моему, что Пудентилла в то время отнюдь не любила меня, если только она и вправду разгласила в письме сведения, которые со всею очевидностью должны были повредить мне в будущем!