С волками жить... - Уйда

При появлении его она расхохоталась; он поглядел на нее, насупя брови.

— Неужели вы хоть одну минуту думали, что история ваша неизвестна всему Парижу? Как могли вы дозволить ему… и в присутствии сотни слушателей вдобавок, — закричала она, — ведь только благодаря мне, обо всем этом не было напечатано в «Фигаро». Теперь мы все жаждем видеть первые признаки вашего обращение на путь истины. С чего вы намерены начать: будете ли ездить в церковь, станете ли катать леди Долли вокруг озера? дадите ли клятву никогда не переступать порога кофейни?

— Вам угодно шутить, — с заметным неудовольствием сквозь зубы процедил Зуров. Тем не менее, когда он вышел из дома своей приятельницы, полусозревшее в душе его намерение: отныне стать менее недостойным жены, чем он был до сих пор, — испарилось окончательное он был раздражен, уязвлен, взбешен.

Вообще он был странный человек; характер его не был лишен энергии, и нем еще сохранилась, несмотря на его образ жизни и на его скверные привычки, некоторая доля добропорядочности, заставлявшая его воздавать мысленно должную дань уважение мужеству и самоотвержению жены.

Бывали минуты, когда ему сильно хотелось сказать ей: простите меня, молитесь за меня, — но гордость мешала. Он боялся быть смешным, боялся, как бы не сказали, что Коррез исправил его при помощи одного романса, и, во избежание этих несчастий, выставлял свои пороки на показ всему свету.

Медленно, тоскливо тянулся сезон для Верэ, она по-прежнему бывала везде: на скачках в Шантильи, в Булонском лесу, на посольских балах, но жизнь более чем когда либо представлялась ей чем-то лихорадочным, безумным… Неизвестно, кто первый произнес имя княгини Зуровой рядом с именем Koppeза. Этого никто бы решит не мог; одно достоверно: в обществе уже носился на их счет какой-то зловещий шепот, слышалась намёки, на многих лицах мелькали улыбки.

У нее было много врагов; ее ненавидели за красоту, за грацию, за глубокий взгляд ее вдумчивых очей, перед которым, казалось, обнажались все скверненькие побуждение тех, на ком останавливался этот взгляд.

Ее окружали невидимые враги, самого существование которых она не подозревала, что делало их еще опаснее. Ни одна из ненавидевших ее женщин не воображала, чтобы под снегом скрывалась земля, чтобы в чашечке дикой розы притаились червяки, но если это так — какое ликование!

Идеальная радость ангелов при виде одного грешника кающегося, конечно, в тысячу раз слабее реальнейшей радости грешников, созерцающих падение чистого дотоле существа.

Верэ, между тем, ничего не зная, шла своей дорогой, как всегда — гордая и спокойная.

В сущности говоря, особенного еще не произошло ничего; так себе, просто в обществе болтали.

Зуров об этих толках ничего не знал; когда ему случалось бывать в свете с женою, он по-прежнему следил за ней мрачным, изумленным взглядом, в котором сквозила нежность. Он корчит роль влюбленного мужа, с досадой думала в такие минуты Жанна де-Сонназ.

Однажды она позволяла себе, в его присутствии, за чашкой кофе, несколько полупрозрачных намеков и, когда заметила его раздражение, уже, не обинуясь, начала раскрывать ему глаза.

— Надо быть слепым, — говорила она, — чтобы не заметить, что между Верой и этим певуном-проповедником что-то есть. Вы бы могли догадаться, когда он отказался приехать к вам в Россию: где это видано, чтобы певец безо всякой причины пренебрег кучей денег? Кроме того, он был в Ишле, я вам тогда не говорила, надобности не было, — но он дал ей дивную серенаду, лазил невесть на какую высоту ей за цветами; уехал как-то странно, — вдруг.

— Он не более как комедиант, — грубо перебил ее Зуров, — неужели вы думаете, что она в состоянии снизойти…

— О, нет, нет, жена ваша — жемчужина, это все знают. Тем не менее, такие-то жемчужины и способны хранить чувство в сердце, подобно тому, как хранят мощи в серебряном ковчежце.

Зуров слушал ее в мрачном молчании; ревность понемногу разгоралась в его душе, хотя он, покамест, ничему не верил.

— Воображение увлекло вас слишком далеко, — коротко заметил он. — Когда я женился на Вере, ей было шестнадцать лет; у англичанок в эти годы не бывает сердечных историй, только во Франции Купидон умеет прятаться между лексиконами и молитвенниками.

Жанна де-Сонназ рассердилась в свою очередь. Бывши еще в монастыре, лет шестнадцати от роду она чуть было не учинила великого скандала с молодым офицером егерского полка, и его, по желанию ее семьи, выпроводили в Африку. Она не воображала, чтобы слух об этой старой, глупой истории дошел до ушей Сергея Зурова.

— Я не думала вовсе о Купидоне, — небрежно заметила она. — Но я очень хорошо помню, что была какая-то романическая история между Коррезом и вашей женой, когда она была совсем, совсем молоденькой девушкой, чуть ли он не спас ей жизнь; одно верно: она до сих пор смотрит на него, как на своего ангела-хранителя. Известно ли вам, что, благодаря его вмешательству, Noisette возвратилась в Париж в день вашего базара?

— Дерзость проклятая; вы уверены в том, что говорите?

— Неужели вы не знали? о, как глупы мужчины: я тотчас догадалась!

— Я и теперь не верю, — упрямо повторял он.

— Тем лучше, — сухо заметила его приятельница.

— Я всегда замечала, — продолжала она после небольшой паузы, — что циники и скептики неспособны видеть истину, которая бьет всякому в глаза. Заметьте, что я ничего дурного о жене вашей сказать не хочу: она просто восторженного характера, смотрит на жизнь как на поэму, на трагедию, но она женщина религиозная, верит в грех, точно так же, как бретонские крестьяне верят в духов и святых: худого она никогда ничего не сделает. Что вы смотрите так сердито? Радуйтесь, что жена ваша поклоняется мощам, а не дарит свою благосклонность дюжине молодых драгунов. Конечно, вы могли бы их прострелить, но это всегда так смешно; вообще мужьям трудно не быть смешными. Воображаю, какое у вас было лицо, когда Коррез пел свою песню: до смертного моего часа буду жалеть, что меня там не было.

Жанна откинулась на спинку кушетки и громко засмеялась, закинув руки под голову и зажмуря глаза.

Взволнованный этим разговором, Зуров возвращается домой, переодеться в обеду в русском посольстве, и велит доложить о себе жене. Она принимает его стоя, у картины Жерома, изображающей невольницу.

Верэ, по обычаю своему, была в белом; на шее ее красовалось несколько рядов жемчугу и эмблематический медальон, его подарок.

Глаза мужа сразу заметили ненавистную ему драгоценность.