Синдром паники в городе огней - Матей Вишнек

— Эх-ма, достали-таки их, — пробормотал себе под нос хозяин кафе.

Фраза тут же рассеялась в воздухе, но не ускользнула от мсье Камбреленга. Он подошел к хозяину, вид у которого был потрясенный, и спросил:

— Что случилось?

— Самолет врезался в башню, — сказал хозяин, и в ту же секунду все, кто загипнотизированно смотрел телевизор, увидели второй самолет, который, как в компьютерной игре, вонзался во вторую башню знаменитого Всемирного торгового центра.

— Нет, нет, нет! — крикнул кто-то, как будто хотел повернуть время вспять или отменить изображение.

— Эх-ма, не промазали-таки, — проронил со слезами на глазах хозяин, и ему подтявкнул старый бульдог — вероятно, хозяйский пес, который тоже смотрел телевизор.

Следя вместе со всеми посетителями кафе за тем, как разворачивается драма в прямом эфире, мсье Камбреленг тем не менее приглядывался и к хозяину. Вид у того был настолько виноватый, как будто это все из-за него и вышло. «Что ж, — подумал мсье Камбреленг, — в конце концов он виноват, что держит телевизор включенным».

Словно бы прочтя мысли чудаковатого клиента, который появился в кафе с инвалидным креслом на колесиках, хозяин склонился к нему и сказал тихо, чтобы не слышали другие:

— Вы мне не поверите, но я знал. — Хозяин отер бумажной салфеткой обильно заструившиеся слезы и добавил: — Чего мы хотели, то и получили…

Мсье Камбреленг был единственным человеком в кафе, который услышал эти слова, и единственным, кто мог понять их истинный смысл. Поэтому он, с улыбкой сообщника, ответил хозяину:

— Вы не единственный, кто знает правду… вы не единственный, кто знает, что все — неправда… Теперь нас двое…

20

На протяжении тридцати лет Жорж следил, с вниманием детектива, за эволюцией журналистского языка. Он помнил период, когда, например, по радио дикторы излагали новости так: «Белфаст. В Северной Ирландии вчера вечером снова произошли беспорядки, повлекшие за собой гибель восьми человек». В те поры дикторы называли сначала географическую зону происшествия, потом время происшествия, а саму его суть ставили только на третье место.

Со временем что-то, однако, сместилось в мозгах у дикторов, потому что тот же тип информации с той же суммой слов стал звучать так: «Восемь человек убито, таков результат беспорядков, которые произошли вчера вечером в Белфасте, Северная Ирландия». То есть за двадцать лет вперед выпятила смерть.

В 50-е и 60-е годы известия передавались без эмоциональной атаки. Но мало-помалу средства массовой информации, которые бесперечь множились, вступили в жестокую конкуренцию за внимание публики. Отсюда и смена информационного акцента в самых элементарных фразах. Постепенно новости стали как пули, которыми стреляли прямой наводкой в мозг слушателя или телезрителя. Публику надо было сражать наповал, сокрушать ударными формулировками.

Как можно сегодня передать по радио, что «в Афганистане, в городе Кабуле, террорист-смертник взорвал себя, и при этом погибло тридцать человек»? Такая фраза самоубийственна с точки зрения газетчика, это не фраза, а размазня.

Только дилетанты изъясняются сегодня таким образом. Информация, содержащаяся в известии об убийстве (золотая жила для СМИ), должна быть оркестрована, отрежиссирована… Информационник-профи нашего времени превратит известие в пулеметную очередь: «Бойня в Кабуле! Тридцать человек убито, среди них женщины и дети!»

В одну из своих бессонных ночей, когда Жорж, разумеется, слушал радио, он попал на дискуссию о стиле радиопередач начала века. Так он узнал, что иногда дикторы разделывались с выпуском новостей за считанные секунды, сообщая: «Сегодня никаких новостей не было». То есть в те времена считалось приличным сказать людям: «Сегодня новостей нет, ничто из происходящего в мире не стоит того, чтобы загружать вашу память, перейдемте лучше к чему-нибудь другому: к музыке, к радиотеатру, к путевым заметкам и т. п.».

Какие времена, какие времена, восклицал, бывало, Жорж, оставшись один в кафе с Мадоксом, самым умным из псов. Это ж надо, чтобы язык повернулся сказать «сегодня никаких новостей не было», это ж надо иметь такую смелость. День без новостей… Как подумаешь, что было время, когда новости не фабриковали, а просто передавали…

У Мадокса, который тоже часами не отрывался от телевизора и до бесконечности слушал радио, обычно на морде отражалось такое омерзение, когда речь заходила о бредовости нынешних СМИ, что Жорж был уверен: его пес все понимает.

— Мы — потребители смерти, — начинал тогда рассуждать Жорж. — Понял? Мы потребляем вести о смерти, а когда их нет, нам чего-то не хватает. День, когда нам не дают список мертвецов, — считай, пропащий день, нас как будто чем-то обделяют. Без перечня ужасов с утра мы не люди, нам кажется, что время лодырничает…

Гамма звуков, издаваемых Мадоксом, была чрезвычайно широкой, он мог поскулить, как будто вздыхал, или одобрительно тявкнуть, как будто хотел поставить точку во фразе. Он был способен прослезиться или завыть, в зависимости от серьезности хозяевых комментариев.

— Так-то вот, — разглагольствовал Жорж, — наши мозги уже подчинены, уже зависимы. Реальность — это теперь только то, что происходит в прямом эфире. И только то, у чего есть картинка. Когда человек слушает радио в машине, он вдрызг расстроен, что у него нет картинки, и стоит ему добраться до дому или до своей конторы, он первым делом включает телевизор, чтобы посмотреть картинку к тем известиям, которые он всего-навсего услышал. Новости без картинки постепенно сходят на нет, их уже почти не воспринимают. Как верить в то, у чего нет картинки? Люди думают: дурят нашего брата. Все перевернулось вверх тормашками, реальным стало только то, что идет в прямом эфире. События без телевизуальной крыши больше никому не интересны, их все равно что нет. И те, кто занят фабрикацией новостей, это прекрасно знают, потому что они же сфабриковали и нас, потребителей… И еще они знают, что для нас ежедневная доза насилия стала жизненной необходимостью.

Мадокс с большим вниманием, не мигая, выслушивал длинные тирады хозяина. А на слове «насилие» он кратко гавкал, как если бы хотел пригрозить потенциальному неприятелю.

У Мадокса были свои телевизионные предпочтения, особенно он любил итоговую сводку новостей, которую передавали в 20.00 по первому (частному) французскому каналу. Если случайно Жорж в этот момент стоял спиной к экрану, Мадокс два раза отрывисто тявкал, чтобы привлечь его внимание.

— Мы — потребители ужасов, вот мы кто! — восклицал иногда Жорж в самый разгар выпуска последних известий. — Нам подавай в день столько-то убитых и столько-то самоубийц, раз в несколько дней — террористический акт, раз в месяц — авиакатастрофу, два-три раза в год — природный катаклизм… И все так хорошо устроено, что мы получаем ежедневный паек ужасов без задержки, тут уж нас голодом не морят.

По совершенно непонятным причинам Мадокс был крайне чувствителен к картинкам с Африканского континента, особенно когда показывали, как цветные люди кричат, плачут, стреляют из ружей или устраивают уличные манифестации. Он вострил уши, когда слышал названия африканских стран, переживающих острый кризис: Чад, Руанда, Судан, Либерия, Кения, Сомали… Жорж гладил Мадокса всякий раз, как замечал его перевозбуждение, и приговаривал:

— Хочешь, чтобы папочка выключил телевизор, а? Хочешь, чтобы папочка его выключил? Папочке лучше выключить телевизор, а? Чтобы мальчик не видел бяку?

От этих слов Мадокс успокаивался и ложился, уткнув морду в лапы, как будто ему было стыдно, что он так наивно выдал свои слабости.

Жорж никогда не пытался познакомиться ни с кем из газетчиков, хотя иногда среди его клиентов появлялись люди, которых можно было заподозрить в причастности к этому ремеслу. Он даже всерьез думал, что ответственны за новости вовсе не газетчики, не эти маленькие звенья в медийной цепи, которым поручено распространять образы и информации, а какой-то мозговой центр, который делал свое дело в тени. Где-то, в бог знает каких таинственных местах, недоступных для рядового человека, сидели какие-то люди и сочиняли все, что потом выдавалось за новости.

— Быть того не может, чтобы все, что нам преподносится как последние известия, было правдой, — говорил Жорж Мадоксу. — Слишком уж регулярно они идут, эти истории, слишком уж похожи на подстроенные все эти убийства и покушения, слишком уж все шито белыми нитками…

Жорж любил примерять на себя шкуру звездных дикторов с самых главных телеканалов. Как могла такая публичная фигура сказать: «Сегодня, знаете ли, у нас нет мертвецов, сегодня мы выдаем вам только новости-софт»? Если публика, эта свора, выдрессированная, чтобы потреблять телевизионное насилие, день-два-три не получит любимый наркотик, она впадет в панику, скажет, что ею манипулируют или даже что ее насилуют.