Синдром паники в городе огней - Матей Вишнек

Встает солнце. Первые лучи солнца падают на город, занятый сапогами. В ходе марша сапоги оставляют черные следы, как гигантские штемпели. Невозможно стереть следы, оставляемые сапогами. Туфли города еще этого не знают, но им понадобится два десятка лет, чтобы устранить все следы, оставленные сапогами.

Сапоги вошли во все важные здания города: в президентский дворец, в здание оперы, в университет… Все двери из стекла и металла, все двери с вывесками сейчас под стражей у сапог, два сапога справа, два слева или четыре справа, четыре слева. Даже перед домом Кафки накрепко встала пара сапог.

На улицах, на крупных площадях города туфли то и дело срываются в беспомощные наскоки на сапоги, свисающие с танков. Но туфли бессильны что бы то ни было сделать, сапоги сильнее, и всякий раз туфли оказываются отброшены в беспорядке. И вот уже улицы устелены разрозненными парами туфель, смятыми, с пятнами крови. Униженные, в ярости, со слезами на глазах, туфли ничего больше не могут — только плевать в сторону сапог. Но сапогам не страшно, когда в них плюют. Еще бы — они и сами плюют на себя, когда хотят начиститься до блеска.

Туфли города все же не сдаются, они толпой выходят на улицы и шумят, устраивают манифестации, возводят там и тут баррикаду, тоже из туфель. В такие минуты число туфель на улицах превышает в два раза, в три раза, в четыре раза число сапог. Но сапогам все равно, они контролируют сейчас все ключевые места города и иногда отплевываются от туфель пулями. Сотни туфель уже арестованы спецсапогами и заперты в темных камерах, которые караулят другие сапоги. Хотя у них толстая подошва и кажутся они тяжелыми, сапоги очень расторопны. Они заняли уже здание радио и начинают отдавать приказы туфлям. Так, с сегодняшнего дня, с десяти часов вечера и до шести утра ни одна туфля не имеет права выйти из дому. В ночное время улица будет принадлежать исключительно сапогам. Туфли, которые не перестанут повышать голос на сапоги, будут считаться контрреволюционерами. У туфель-контрреволюционеров конфискуют шнурки, а их самих отдадут под следствие.

Но туфли не перестают задавать сапогам одни и те же вопросы: «Что вам тут надо? Кто пригласил вас к нам в город? По какому праву вы, незваные, входите в город?»

Сапоги неизменно дают один и тот же ответ: «Мы пришли, чтобы ликвидировать контрреволюцию». У туфель города, у домашних тапочек, у ботинок и у сандалий отвисает челюсть. «Это мы-то — контрреволюция?» «Да, вы и есть контрреволюция». Трудно тут что-либо понять. Неужели сапоги так сильно боятся туфель? Это единственное заключение, к которому можно прийти.

В ужасе от того, что происходит, некоторые туфли решили покинуть город. Тысячи и тысячи туфель прощаются с домашними тапочками и направляются к выходу из города. Сапоги безучастно смотрят на этот туфлёвый исход. Они уже оставили черные въедливые следы везде. Если посмотреть сверху, весь город выглядит сейчас как один огромный след сапога.

24

В ночь с 20 на 21 августа 1968 года Ярослава, сценограф Пражской студии мультфильмов, осталась на работе, чтобы закончить пластилиновый мультфильм на двадцать пять минут по «Гулливеру в стране лилипутов». Кроме Ярославы еще двое сотрудников остались на ночь, чтобы довести до конца сцену, где лилипуты связывают Гулливера и переправляют в свою крепость: тридцати летний фотограф Карел Оуреник и осветитель по имени Мирослав, без году пенсионер. Они хоть и работали в команде, но не сказать, чтобы были дружны. Молоденькая Ярослава считала себя некрасивой, и такое мнение о собственной персоне накладывало отпечаток на ее отношения с людьми: она подозревала, что все глядят на нее с жалостью. Карел, страстно увлеченный своим ремеслом, был молчалив, а если и заговаривал, то с особенным жестом: зажмуривал один глаз, как будто смотрел на собеседника в объектив фотоаппарата. Мирослав, напротив, любил поболтать, он и сегодня так и сыпал разными историями и анекдотами, но ни Ярослава, ни Карел его не слушали. В какой-то момент, обнаружив, что говорит сам с собой, Мирослав обиделся, откупорил бутылку пива, залпом выпил половину, поставил бутылку на край стола и сел на стул, чтобы перевести дух. Миг спустя, когда Мирослав отирал губы и закуривал, бутылка с пивом начала дрожать. Пробило полночь, и советские танки входили в город.

У Ярославы была тайна, которую она никогда никому не открывала: у нее был слух, как у летучих мышей. В отличие от других людей она, так ей казалось, улавливала ультразвук. Впрочем, она и правда была первой, кто услышал шаги. Вернее сказать, топот сапог. За час до полуночи миллион сапог сконцентрировался у границы с Чехословакией. За час до полуночи миллион сапог получил приказ пересечь границу и пойти маршем на Прагу, чтобы ликвидировать социализм с человеческим лицом. Ярослава ощутила, как они тронулись с места, практически одновременно с сейсмографом в Катовицах, где, в десяти километрах от границы с Советским Союзом, находился метеорологический центр. Когда миллион сапог пришел в движение, подземная ударная волна донеслась до Праги, но ее учуяли разве что мыши, кошки, собаки и ласточки — животные, бесконечно более чувствительные, чем человек, к вибрациям, которые предшествуют природным катастрофам.

Именно такого мнения был Карел, что оккупация его страны Советами — катастрофа скорее природная, чем политическая. Так или иначе, она упразднила для коммунизма шанс реформироваться изнутри. А двадцать один год спустя коммунизм предпочел смерть реформе.

Однако в тот момент, когда советские танки вошли в Прагу, а небо Чехословакии заполнили сотни военных самолетов, Карел не подумал ни о компромиссном будущем коммунизма, ни о судьбе своей страны — его единственной заботой было сделать как можно больше фотографий, схватить катастрофу на пленку. Ярослава была первым человеком в Праге, который услышал миллион сапог, что означало пятьсот тысяч солдат, марширующих по земле Чехословакии. Карел был первым фотографом, который начал, еще до восхода солнца, фотографировать советские танки. А Мирослав был первым пражцем, который запустил метательный снаряд в советский танк, он сделал это в 3.17 ночи, швырнув из окна студии наполовину выпитую бутылку пива в танк под номером X7R000S, пятнадцатый в колонне, которая входила в Прагу с востока, по бульвару Конева.

Карелу удалось заснять первые советские танки, вошедшие в Прагу, как и первую баррикаду, возведенную на Вацлавской площади в 7 часов 35 минут, чтобы помешать русским добраться до Дома радио, откуда журналисты непрерывно вели репортажи, призывая к сопротивлению. Он снял и молодых ребят, которые срывали таблички с названиями улиц, чтобы дезориентировать русских. Услышав, что стреляют у Национального музея, он бросился туда и отснял следы пуль на фасаде музея. Потом снова вернулся к зданию Радио, как раз когда оно перешло в руки русских, в 9 утра. Он заснял бы и свинцовое молчание, вдруг установившееся над всей Чехословакией, но этого он не умел. Однако он запечатлел Ярослава Зелея, первого студента, который погиб, пытаясь помешать русским занять столицу. Он запечатлел и окровавленное знамя, с которым начинали дефилировать по Вацлавской площади несколько тысяч пражан, среди военных амфибий и бронетранспортеров с пулеметами.

Ближе к четырем дня Карел обнаружил, что сделал несколько сотен фотографий и что у него кончилась пленка. «Смотри, как бы тебя не арестовали», — сказал кто-то рядом. Поскольку в течение дня Карел видел нескольких западных журналистов, которые тоже щелкали фотоаппаратами, Карел подумал, что надо бы их отыскать и через них переправить все, что он отснял, на Запад. Но он не успел, потому что был убит выстрелом в голову в 16 часов 37 минут. Сделанные им фотографии были проявлены в ту же ночь самими русскими. После они помогли им опознать и арестовать сотни и сотни молодых людей, которые в день оккупации бросали камнями в советские танки и возводили баррикады. Карел числился среди тех пятидесяти восьми чехословацких граждан (пятьдесят мужчин, семь женщин и восьмилетняя девочка), которые были убиты советскими солдатами в первый день оккупации.

Примерно в тот час, когда умирал Карел, Мирослав, удрученный уже до невыносимости тем, что происходит в его стране, вернулся домой и выпил несколько стаканов водки. Его свалил сон. Он лег и проспал час. Проснулся, угрюмый, прослушал официальные сообщения, набор пафосной бредятины — о том, что войска Варшавского договора вступили в Чехословакию по просьбе ее народа, обеспокоенного креном в контрреволюцию правительства под руководством Дубчека. Мирославу пришли на память картинки времен немецкой оккупации, и он почувствовал, что больше не может жить в своей стране. Что это за страна, которую кто захочет, тот и оккупирует? Ему удалось поймать волну «Свободной Европы», когда передавали, что австрийцы открыли на границе несколько пунктов, через которые бежали на Запад уже несколько тысяч чехов. Ни секунды не колеблясь, он запихнул в чемодан несколько рубашек и пуловеров, сел в свою старенькую «Шкоду» и взял путь на Запад.