Поэтический космос - Константин Кедров

Эти строки Державин начертал дважды: гусиным пером на бумаге и мелом на доске. Доска эта сохранилась, даже мел не осыпался за два столетия, но нет самого поэта, и правота стиха тем самым как будто подтверждена.

Позднее об этой бесконечной бездне, о «жерле вечности», пожирающей человека, скажет Ф. Тютчев:

Природа знать не знает о былом,Ей чужды наши призрачные годы,И перед ней мы смутно сознаемСебя самих лишь грезою природы.Поочередно всех своих детей,Свершающих свой подвиг бесполезный,Она равно приветствует своейВсепоглощающей и миротворной бездной.

Бог приковал к скале Прометея не за обычный огонь, дарованный человеку, а за тайные знания. Прометей открыл людям тайны мистерий, а мистерии научили человека не бояться смерти.

Внутренний огонь бессмертия, возженный в человеке, никогда не угасал в поэзии XIX столетия. «Угль, пылающий огнем» озарял карамазовскую бездну, разгоняя тьму. Кстати, фамилия Карамазов содержит тюркский корень «кара» — черный, темный.

Понадобилось, конечно время, чтобы «угль» в груди пушкинского пророка разгорелся настолько, что стал «сильней и ярче всей вселенной»:

Не тем, господь, могуч, непостижимТы пред моим мятущимся сознаньем,Что в звездный день твой светлый серафимГромадный шар зажег над мирозданьем,И мертвецу с пылающим лицомТы повелел блюсти твои законы,Все пробуждать живительным лучом,Храня свой пыл столетий миллионы.Нет, ты могуч и мне непостижимТем, что я сам, бессильный и мгновенный,Ношу в груди, как оный серафим,Огонь сильней и ярче всей вселенной.(А. Фет)

Но Фету принадлежит и другое стихотворение, которое привело в смятение Льва Толстого.

Проснулся я. Да, крыша гроба. — РукиС усилием я простираю и зовуНа помощь. Да, я помню эти мукиПредсмертные. — Да, это наяву! —И без усилий, словно паутину,Сотлевшую раздвинул домовину…Ни зимних птиц, ни мошек на снегу.Все понял я: земля давно остылаИ вымерла. Кому же берегуВ груди дыханье? Для кого могилаМеня вернула? И мое сознаньеС чем связано? И в чем его призванье?Куда идти, где некого обнять,Там, где в пространстве затерялось время?Вернись же, смерть, поторопись принятьПоследней жизни роковое бремя.А ты, застывший труп земли, лети,Неся мой труп по вечному пути!

Отвечая Фету, Лев Толстой писал: «Вопрос духовный поставлен прекрасно. И я отвечаю на него иначе, чем вы. Я бы не захотел обратно в могилу. Для меня и с уничтожением всякой жизни, кроме меня, все еще не кончено… Для меня остаются отношения к богу, к той силе, которая меня произвела, меня тянула к себе и меня уничтожит или видоизменит».

В 60-х годах XX века спор о бессмертии человека внезапно вспыхнул на страницах газет. Разговор начал поэт Илья Сельвинский. В последние годы жизни он написал цикл стихов, где утверждал, что с точки зрения вероятности во вселенной вполне может повториться то же самое сочетание элементарных частиц, а значит, каждый из нас может появиться в мироздании снова.

А я поет. Я верую в бессмертье,Оно не в монументах, не в статьях,Что мне до них, когда не бьется сердцеИ фосфор загорается в костях?..Мы с вами — очертанья электронов,Которые взлетают каждый миг.А новые, все струны наши тронув,Воссоздают мгновенно нас самих…Так, значит, я, и ты, и все другие —Лишь электронный принцип, дорогие,—Он распадется в нас — и мы умрем,Он где-нибудь когда-нибудь сойдется,И «я» опять задышит, засмеетсяВ беспамятном сознании моем.

Сельвинского стали упрекать в мистике, в уступках идеализму. Отвечая своим критикам, поэт привел такие аргументы в защиту своего образа бессмертия.

Вера в бесследное исчезновение человека в мироздании возникла сравнительно недавно под влиянием ньютоновской картины мира. Время показало, что мы живем не во вселенной Ньютона, а во вселенной Эйнштейна. Между тем все наши представления об отношении человека и вселенной формировались в школьные годы именно по ньютоновским нормам. Не пора ли пересмотреть их и на духовном уровне?

В русской литературе человек — существо космическое, неразрывно слитое со всем мирозданием.

Как мир меняется!И как я сам меняюсь!Лишь именем одним я только называюсь…Мысль некогда была простым цветком,Поэма шествовала медленным быком;А то, что было мною, то, быть может,Опять растет и мир растений множит.

Автор этих строк Николай Заболоцкий вел переписку с К. Э. Циолковским, внимательно следил за развитием научной мысли и пришел к тому же выводу, что и поэт Илья Сельвинский: человек бессмертен, ибо он неотделим от создавшей его вселенной.

Есть еще одна форма бессмертия, о которой не знали раньше, неразрушимость наследственной информации о человеке — генетическое бессмертие.

Мой предок пещерный!Ты — я,Я факт твоего бытия.Мы признаки сходства несемВ иероглифах хромосом,Где запрограммировал тыБесчисленных внуков черты…И пусть, когда няням вручатМоих пра-пра-пра-правнучат,—Я буду, как соль, растворимВ бегущих из разных сторонВ мальчишках и девочках всехИ вкраплен в их игры и смех…И дней твоей жизни не счесть,Пока человечество есть!(С. Кирсанов)

Генетический код действительно един у всего живого: у птиц, у животных, у человека. Расшифрован он недавно, а вот стихотворение Н. Заболоцкого «Метаморфозы» написано задолго до его открытия:

«И то, что было мною, то, быть может, сейчас растет и мир растений множит». Теперь это не только поэтическая метафора, но и научная аксиома.

Вспомним теперь строки Тютчева:Не то, что мните вы, природа:Не слепок, не бездушный лик —В ней есть душа, в ней есть свобода,В ней есть любовь, в ней есть язык…

А поэтическая мысль Фета о звездном огне в человеке, который «сильней и ярче всей вселенной»? Она сегодня тоже не только метафора. Красная кровь, текущая в наших венах, обязана своим цветом железу, а все железо, которое есть на земле, по сообщениям астрономов, возникло в звездном веществе. Мы и сейчас можем видеть на небе свет тех угасших звезд, которые «творили» железо для нашей крови. Звезды взорвались И погасли, а свет от них будет лететь еще миллион лет.

Наука двадцатого века подтверждает правоту самых смелых метафор о единстве человека и вселенной. И вот что удивительно: оказывается, удаляясь от фольклорных времен по времени, мы еще и приближаемся к ним. Наши предки верили, что люди — звезды; потом наука открыла человеку глаза, указав на разницу между ним и вселенной, но эта же наука в XX веке напоминает человеку о его сходстве со всем мирозданием.

Академик А Л. Чижевский еще в начале прошлого века напряженно следил за ритмами солнца. Сегодня мы знаем: солнце пульсирует, у него свои ритмы, подъемы, спады. Годы активного солнца, как учащенный пульс, не сулят ничего хорошего. Чижевский еще в детстве чувствовал на себе ритмы активного и спокойного солнца: пульс солнца и пульс человека связаны звездной нитью.

Отцом среди своих планетИ за землей следя особо —Распространяло солнце свет(Но чувствовалось, что оно поеживалось от озноба)…И я не мог ни лечь, ни сесть(По статистическим данным, это происходило со всеми)Знобило. Тридцать шесть и семь.Что делать? — все в одной системе!(С. Кирсанов)

Мы повторяем, как заклинание, что вселенная бесконечна, забывая при этом, что человек тоже бесконечен. Две бесконечности стоят друг друга. Человек космический уже давно обитает на земле. Это мы с вами.

Может быть, не так безупречен силлогизм из гимназического учебника логики, с которым в предсмертной тоске борется Иван Ильич в повести Л. Толстого:

«Кай — человек, люди смертны, потому Кай смертен».

Холодная логика, всегда ли она права перед теплотой жизни?

«То был Кай — человек, вообще человек, и это было совершенно справедливо; но он был не Кай и не вообще человек, а он всегда был совсем, совсем особенное ото всех Других существо… Разве Кай целовал так руку матери и разве для Кая так шуршал шелк складок платья матери?.. Разве Кай так был влюблен? Разве Кай так мог вести заседание?»

Конечно, легко упрекнуть Ивана Ильича в неразумности, в субъективности, в трусости, наконец. Но воспользуемся таким же логическим приемом из гимназического учебника: Иван Ильич — человек; человек не может примириться с мыслью о бесследном исчезновении в мироздании; следовательно, человек бессмертен. Нет, никакого идеализма за этим не кроется, и нет здесь веры в загробный мир. Человек бессмертен. Это, если хотите, аксиома для любого крупного писателя.