Не хочу, чтобы он умирал - Джеймс Олдридж

Она была мягче, чем он ожидал.

За кустами роз, среди которых праздновали ее свадьбу, на лужайке еще виднелись вмятины от столов — на них так недавно стояли бокалы с греческим шампанским. И звучал мальчишеский голос Бентинка: «Нам здорово повезло, старина, что вы все-таки пришли!»

Люси Пикеринг привела его сюда, в белую виллу генерала Уоррена, привела и деликатно оставила наедине с молодой девушкой. Он снова почувствовал упрек в смерти Бентинка и новое посягательство на свою волю. Ему так долго втолковывали, что он должен быть тактичным, — только сама девушка избавила его от неприязни к ней и ее горю. Если бы она потребовала от него заверений в том, что Бентинк мертв, он дал бы их холодно и без всякого сочувствия. А тут он вторично пережил гибель этого человека, и не самую его смерть, а горе, которое он причинил тем, кого оставил.

— Мне очень жаль, что я причинила вам столько хлопот, — сказала она, чтобы лишить разговор всякого драматизма.

Но ему не хотелось этой нарочитой обыденности, теперь она его раздражала.

— Нам всем не мешало бы переживать побольше неприятностей. Я это понял, — ответил он, превозмогая смущение. — Мне кажется, что самая большая наша беда — в нашей сдержанности.

— Не пойму, что вы хотите этим сказать.

— Почему мы так стесняемся своего горя?

— Дело не в этом, — сказала она. — Конечно, если бы я распустилась, это выглядело бы не очень прилично. Но речь не обо мне. Я думала о вас. — Она не разрешала себе ни душевного трепета, ни душевной боли.

Прежде она казалась ему более ранимой, чем Люси Пикеринг. В ней было то, чем порой обладают английские девушки: какая-то мягкая доброта. А когда с этим соединяются чистота, застенчивость и любовь к спорту — девушка кажется очень привлекательной. Если ей повезет и она сумеет сберечь все эти качества в более зрелые годы — очарование может сохраниться… Такой была Эйлин Уоррен в день своей свадьбы. Но теперь она изменилась. Родничок чувства, готовый выбиться наружу, был замурован у самого истока. Она прикрыла рукой покрытую веснушками шею, чтобы не забилась ни одна жилка, чтобы не вырвалось ни одной жалобы.

— Хотите, я расскажу вам о Бентинке? — спросил он ее, пытаясь выпустить родник на волю, зная, что, если он снова забьет, и ему самому станет легче открыться.

— Нет. Не стоит.

— Видите ли, я заставил его просидеть в кузове нашего грузовика пять дней подряд. Ему это очень не нравилось.

— Не нравилось?

— Нет. Теперь я жалею, что это сделал.

— Не огорчайтесь, — произнесла она мягко.

Ему хотелось сказать ей: «Бросьте вы себя насиловать! Не будьте такой, как другие. Это вопрос жизни и смерти, — посмотрите, какими сухими становятся англичанки из-за того, что душат в себе всякое чувство, как это делаете вы. У них заостряются носы и вытягиваются в ниточку губы. Бог с ним, с Бентанком. Он умер. И смерть его не должна задушить в вас все живое».

— Он носил такие нелепо длинные волосы, — сказала она наконец, не выдержав.

— Он еще только становился мужчиной, — живо откликнулся он.

— Да нет, просто у него была такая манера. Летчики вечно выкидывают какие-нибудь фокусы. А я-то думала, что и Люси с вами придет. — Она опять поспешила спрятаться, как улитка, пока дело не зашло слишком далеко.

Скотт смирился.

— Люси довела меня до ворот.

— Она очень за вас беспокоится, — сказала девушка, хмуря брови.

— Почему?

Они прошлись по усыпанным гравием дорожкам и теперь снова стояли у входа в дом. Он собрался откланяться. Желая переменить тему разговора, она спросила о том же, что и ее отец:

— Почему бы вам не получить повышения в чине, Скотти?

Он не хотел об этом слышать.

— Зачем? — спросил он.

— Чтобы проявить себя, показать, на что вы способны. Вот и Люси тоже огорчает, что вы держитесь в тени. Словно вы обязаны делать это ради Пикеринга.

— С чего это она взяла?

— Может, ей так только кажется, — сказала она поспешно, боясь быть назойливой. — Но вы совсем не заботитесь о себе. По-моему, отец только сейчас узнал вам настоящую цену, но не думаю, чтобы даже он смог вам помочь, если вы сами этого не захотите. Вы же могли бы делать то, что делал Пикеринг!

— Я — не Пикеринг, — сказал он. — И бессмысленно…

До сих пор она еще ни разу не улыбнулась — лицу своему она разрешала выказывать горе. Теперь, ради него, она улыбнулась краешком губ:

— Берегитесь, Скотти, не то Люси сделает вас Пикерингом Вторым. Вот будет мило, правда?

— Не в этом суть, — сказал он, понимая, что от смущения отвечает невпопад, и мечтая поскорее сбежать.

— Вы с Люси должны меня взять куда-нибудь с собой, — сказала она, глядя на него глазами, которые умели скрывать почти все — ведь они с детства были приучены все скрывать. Впрочем, не все… для этого она была слишком молода. — Вы пробудете здесь еще несколько недель?

— Да, похоже на то.

— Я уеду домой дней через десять-пятнадцать, — продолжала она, все еще не опуская глаз, — ведь она с ним откровенничала. — Мне придется повидать его родителей, вернее — отца и тетю. Мать сбежала в Америку, когда он был совсем мальчиком.

— Вот как?

— Это я обязана сделать.

Скотт вспомнил, что она все-таки была женой Бентинка, последней представительницей их рода. Над нею тяготел фамильный долг. Но в ней ничего не сохранится: ни память о Бентинке, ни глубоко скрытое горе, ни нежность и невинность юности (все еще нежной и невинной, подумал он). Не сохранится ничего, кроме умения свести все к обыденности. Он понял, что ему открылся секрет успеха всех этих людей. Они уничтожали в себе всякое чувство, прежде чем оно успевало окрепнуть. Он знал, что и сам поступал так же. Но ему это больше не нравилось. «Нет, — сказал он себе опять, — английские нравы никуда не годятся». Он ушел от Эйлин, раздумывая об этом, — пришла пора и ему поразмыслить над своим собственным нравом.

— Милый вы мой Скотти! — сказала она ему на прощание, чуть не плача.

Вот и Бентинк, прощаясь, тоже сказал: «Ну и миляга же вы, Сэм!»

А миляга Сэм обедал у своей тети Клотильды, нарядившись в греческую одежду и надвинув на ухо кепку. Был он тут пансионером или не был — он ел у своей родной тетки, и ел с аппетитом. Разговаривал Сэм только со Скоттом, потому что остальные этого не заслуживали. За столом сидели: кассир страхового общества, коммерсант и замученная старушка-учительница, как две капли воды похожая на тетю Клотильду и близкая ее подруга. Только зрение у нее было получше. Несмотря на то, что она была еврейкой (как и все остальные), старушка преподавала в миссионерской школе и звалась по старости madame. Кассира и коммерсанта Сэм очень раздражал, а Скотт приводил в смущение. Тетя Клотильда наблюдала за ними откуда-то очень издалека, из пустоты. Кормила она их хорошо и не обсчитывала. Сэм время от времени вспоминал, что надо быть вежливым, и бросал ей незначащие фразы по-итальянски, но разговаривал главным образом со Скоттом на тему о полуфинальных состязаниях по вольной борьбе в греческом стиле, которые начнутся в два часа дня. Чемпион египетской армии встретится с чемпионом Маккавеев[10], который как-то раз согнул Сэма пополам.

— Вот так! — показал Сэм, сцепив пальцы и напрягая грудь так, что у него затрещали ребра.

— А когда-то Маккавеи были настоящими революционерами. Теперь же они — партерные борцы, — пожаловалась старая учительница.

— Синьора, ей-богу же это неважно! — сказал Сэм.

— Конечно, Сэм, — примирительно пробормотала тетя Клотильда.

— Я могу быть евреем, — сказал Сэм, словно оправдываясь, слегка обиженным тоном, — но я не сионист. Мы боремся не из-за политических убеждений, синьора!

— Ладно, Сэми, — сказала бледная старенькая учительница, глядя на Скотта и словно извиняясь за то, что они вечно спорят. — Вам этого никогда не понять. Вы этого понять не можете.

— Нет, понимаю, — сказал Сэм. — Вилли Нахум не борется за сионизм!

— Никто его не просит бороться за сионизм. Дело совсем не в этом.

Кассир нарушил сердитое молчание.

— Да она и сама-то не верит в сионизм, — сказал он об учительнице.

— Не верю! Сионизм пытается сделать нас не тем, что мы есть! Зачем евреям ехать в Палестину? Мы принадлежим всему миру. Сэми этого не понимает. Я — сторонница Маккавеев. Маккавеи — вот наши революционеры, они боролись с несправедливостью и угнетением.

— Вилли Нахум — очень хороший парень, синьора, — сказал Сэм.

— А он побьет египтянина? — спросил коммерсант тоном знатока.

— Может, и побьет, — сказал Сэм с тревогой. — Если ему удастся с самого начала применить свои лучшие приемы. Но мы боремся по-приятельски, понимаете?

— Вот и хорошо, — решительно заявила учительница. — Я только жалею, что мы больше не боремся с несправедливостью. Мы стали партерными борцами, — сказала она, и голос у нее был такой расслабленный, что тетя Клотильда с неожиданной ловкостью налила ей стакан воды.