Возвращение из Трапезунда - Кир Булычев

Лишь когда толпа схлынула, большевик Чугунов, знавший Ленина по школе в Лонжюмо, отыскал Владимира Ильича, окруженного товарищами по путешествию.

Он начал совать ему в руки картонную книжечку, и Ульянов, не сообразив, отталкивал книжечку, полагая, что от него требуют автограф.

— Разрешите! — закричал Чугунов, так что люди вокруг замолчали. — Разрешите вам, товарищ Ульянов, вручить партийный билет Выборгской организации нашей партии под номером шестьсот! Шестьсот! — повторил он. — Шестьсот, — словно эта цифра имела магическое значение.

В зале вокзала, куда ввалились шумной, веселой, гудящей толпой приезжие, было пусто. У дверей уже стояли караулы. Некоторые из эмигрантов почувствовали холодок в груди — это было похоже на арест.

Но из небольшой группы людей в центре плохо освещенного зала отделился господин в черном пальто с бархатным воротником. Он снял котелок и пошел навстречу приехавшим.

— Я рад приветствовать возвращение на родину наших признанных борцов за свободу! — хрипло воскликнул он. В речи оратора чувствовался кавказский акцент.

Речь председателя Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов грузинского социалиста Чхеидзе была короткой и соответствовала моменту. Ленин, который не выносил Чхеидзе со времен партийного раскола, вертел головой, отмечая все мелочи, столь привычные уже петроградцам, но новые, на его цепкий взгляд. И то, что караул был вооружен и хорошо одет, но без погон, и то, что женщины в Петрограде следят за европейской модой, и то, как осунулся и постарел Чхеидзе…

— Что там, на площади? — обернулся Ленин к Чугунову. — Вы собрали людей?

— Там несколько сотен человек.

— Говорить буду я.

— Но не все пришли встречать вас, — ответил наивный Чугунов, который не сделает карьеры в партии и государстве. — Здесь же сам Мартов!

Ленин покосился на Мартова, который уже мотал седеющей гривой, ожидая, когда сможет достойно и красиво ответить на приветствие Чхеидзе.

— Спасибо! — громко сказал Ульянов, как только Чхеидзе закончил речь. Он протянул ему руку. — Еще раз спасибо.

Торжество Мартова было скомкано. И еще более скомкано, когда Ленин сказал:

— Дела партийные и советские никуда не денутся. А нас ждет народ.

Он показал вперед, на арку, ведущую из вокзала на площадь.

Это было совершенно не по-товарищески по отношению к Чхеидзе, который поздно вечером, не жалея своего времени, приехал встречать эмигрантов, это было не по-товарищески по отношению к остальным эмигрантам, не менее известным в народе, чем Ульянов. Но пора женевских и цюрихских дискуссий кончилась. Все как дети, повторил мысленно Ленин полюбившийся глупый стишок из эсеровской газеты, все как дети, день так розов, ночи нет…

Широкими быстрыми шагами Ленин пересек зал — один по гулким плитам, — вышел, сопровождаемый догнавшими его большевиками, на ступени вокзала, — морской прожектор, привезенный из Кронштадта, ударил ему в лицо, и фигурки на ступенях вокзала приобрели особое, высвеченное значение.

— Выше! — сказал Ленин. — Я не могу говорить отсюда — меня не видно.

— Мы приготовили автомобиль, — сказал Чугунов. — Товарищ Керенский всегда выступает с автомобиля.

— Чепуха. Автомобиль недостаточно высок, — сказал Ленин. — Это чей броневик? Не враждебный?

— Прислан Советом для охраны, — сказал Чугунов.

— Вот оттуда я и скажу речь!

— Ну что вы, Владимир Ильич, вы же ушибетесь, — сказал Чугунов.

— Володя, ты обязательно упадешь, — сказала Мария Ильинична.

— Пускай говорит Сокольников. Он моложе и крепче, — сказала Инесса Арманд.

Владимир Ильич только отмахнулся от них. Все они — друзья, родственники, близкие люди — оставались еще во вчерашнем дне — в эмиграции, в пути, в теоретических дебатах. Лишь Ленин увидел в темной, уставшей от ожидания, но ждущей все же толпе ту силу, которую только он может схватить и держать в кулаке, — тогда он непобедим. Разожмешь кулак на минуту — она вырвется и сожрет тебя. И это понимание, это чувство толпы делало его сильнее всех, кто окружал его или противостоял ему.

И когда Ленин полез на броневик, ему стали помогать — в нем была сила. И он сказал свою речь!

Совсем уж ночью Ленин побывал в особняке любовницы Великих князей, очаровательной коренастой балерины Кшесинской, где располагался штаб его партии. Ему принесли чаю в чашке, которой столь недавно касались пальцы любовника балерины. Здесь собрались функционеры партии, некоторые ворчали — слишком поздно. Они еще не привыкли к тому, что революция не знает времени суток.

Рано утром, переночевав у сестры, а вернее, проведя остаток ночи за разговорами, Ленин, сопровождаемый женой и Марией, поехал на Волково кладбище.

Там он стоял, ежился, ни с кем не говорил, ни на кого не смотрел — перед могилами мамы и сестры Оли. Родные умерли без него — он не смог даже проститься с ними, и, как человек буржуазный, твердых семейных устоев, Ленин чувствовал себя глубоко виноватым перед мамой и Оленькой. Он не пытался безмолвно оправдываться перед ними, но скорбел о нелепости жизни, которая разрывает связи между самыми родными и доверчиво близкими людьми. И он искренне жалел, что мама так и не смогла дожить до этих дней — и не смогла оказаться на исчерченной лучами прожекторов площади перед Финляндским вокзалом, где он смело выхватил всю честь и славу встречи у своих соперников. Мамочка умерла, удрученная и униженная хождениями по равнодушным и тупым высоким инстанциям, умоляя за жизнь брата, потом за его, Володину, свободу… Она бы еще жила и жила, если бы не эти Романовы, если бы не гнусная машина, созданная ими, если бы не отвратительная азиатчина России. Сегодня ночью, стоя на броневике и видя под собой запрокинутые синие во тьме лица сотен людей, он понял, что сделал еще один шаг к отмщению.

— Спи, мама, — прошептал Владимир Ильич, — спи, Оленька.

Он высморкался и медленно пошел с кладбища. Надя догнала его, взяла под руку. С другой стороны шла Маша. И так случился миг, когда никто более не нужен, когда мир смыкается.

Извозчик ждал у ворот — вчера Мария Ильинична передала Володе небольшую сумму из партийной кассы, и они смогли позволить себе раскатывать на извозчике.

Владимир Ильич помог взобраться в пролетку жене и сестре, потом уселся сам.

— Это тебе не броневик, — пошутила Мария, и Владимир Ильич не рассердился, а рассеянно улыбнулся.

— Куда ехать, барин? — спросил извозчик.