Тринити - Яков Арсенов

Я спешил и давал хорошенько прочихаться своему «подснежнику» простоявшему всю зиму под сугробом старенькому дизельному «Опелю». Почему «Опелю»? Да потому что любая машина, говорят автолюбители, через два года все равно превращается в «Опель».

Запоздалые зимние скаты молотили шипами по температурным швам урытой донельзя бетонки, да так, что по скулам гуляли желваки. Как и многие творческие люди, я не успевал менять резину в межсезонье.

Когда неожиданно на дороге возникали «домики» — вспученные навстречу друг другу пласты бетона, которые, как системное поражение, было ни объехать, ни обойти — становилось понятно, что отношения между Россией и Украиной испорчены основательно, а посему ремонтом дороги в направлении Киева в ближайшее время никто заниматься не будет.

Мое нутряное сало, твердеющее в ожидании очередной встряски, по старой памяти относило «домики» к стадии предвестников Калуги, лежащей в низине как раз на середине пути. Мелькнул указатель на Оптину пустынь, потом на птицефабрику, вот уже позади и река Угра, на которой среди заливных лугов в 1480 году имело место великое противостояние русских и татар. Вот и поворот на Жиздру, сразу за которым — дорожный родник, обустроенный дальнобойщиками. А значит, скоро и заветный край моих почти виртуальных друзей — край партизанской славы.

От мысли, что через пару часов я прибуду на место, становилось легко и свободно. Но сердце просило загрузки. Особенно в области верхушечного толчка.

В предвкушении встречи со своими уже давно не новоявленными знакомцами, я гонял туда-сюда варианты моего появления на тусняке. Гонял и прикидывал, как покорректнее произвести свое между ними уложение — ведь в нашей второй с Артамоновым книге «Отчет о проделанной работе» о них не было сказано ни слова.

Нынешний сход был юбилейным и потому — крайне тотальным. Как-никак двадцать пять лет минуло с момента полной отвязки. На этот круглый тус должны были неминуемо явиться выпускники всех пяти групп потока. В том числе и Артамонов — соавтор моих книг, которыми еще не наполнился книжный рынок, но «Опель» был забит до отказа.

Я старался соблюдать все посты — притормаживал задолго до знака, но этого не всегда было достаточно. В салоне автомобиля лежали валом готовые к употреблению экземпляры для работников ГАИ — данное направление в пылу моей повседневной работы было почти не освоено, — а в багажнике, отпечатанные под заказ, плотно терлись нераспакованные пачки для друзей.

Расход книг на сто километров был не намного ниже расхода топлива: в пользу дорожных служб ушло пятнадцать экземпляров — я дважды пересек двойную, не остановился на пустом пешеходном переходе, проскочил на желтый у самого поста и потом, будучи оштрафованным за превышения скорости, слишком усердно сигналил фарами единственной на трассе встречной машине, оповещая ее о наличии засады — за это пришлось одарить всю бригаду непопулярным в их среде чтивом. Характер и стойкость нарушений правил движения говорили о моем уважении к людям дорожного толка.

По кассетам, лежащим на заднем сиденье каждой патрульной машины, я догадывался, что передо мной в ту сторону только что промчалась Надежда Бабкина, которая расплачивалась с часовыми дорог своими сольными продуктами.

Мне доводилось и раньше бывать на Днях грусти, на этих обширных бандерлогах по поводу очередной пятилетки со времени выпуска — веселые ностальгические минуты. Но главного для меня на них так и не произошло — я не встретился с Артамоновым. Сегодня мне предстояло впервые увидеться с человеком, который, собственно, и породил меня как человека пишущего. Артамонов на Дне грусти — уму непостижимо! Именно на самом дне! На Дне грусти и на высоте памяти! Как же получилось, что мы до сих пор так и не пересеклись? Может, потому, что никто к этому особенно не стремился? А теперь приперло? Ведь не повидались же ни разу за всю свою сознательную жизнь Толстой с Достоевским, и наоборот. Так что не мы первые, не мы последние.

Добирался я до места и, как о белой обезьяне без единого изъяна, все думал о том, что через некоторое пространство передо мной появится автор строк, принесших мне, как говорится, широкую известность в узких кругах. Хотя, если судить по творческим понятиям, не он передо мной появится, а я перед ним.

Артамонов интересовал меня уже потому, что его вообще никак не беспокоила судьба написанных им страниц. Он бросил их, а я подобрал. Он посеял, а я пожал. От этой мысли я даже стал несколько побаиваться встречи.

Но, как выяснилось, переживать мне на этот счет совсем не следовало все произошло буднично и просто.

Предварительный сбор выпускников проходил на Студенческом бульваре.

Они, оторвавшиеся от повседневности, стекались на бульвар кто откуда, пустозвонили в ожидании, пока соберутся остальные, и старались не рассказывать главного сейчас, потому что не время. Сначала надо обойти аудитории, встретиться с преподавателями, новым ректором и новым деканом, потом завалиться в общагу и выпить там на скорую руку с текущими ботанами. Потом заехать на кладбище неподалеку и возложить цветы на могилы ушедших по возрасту преподавателей и отчаливших не по годам однокурсников.

Многих не хватало на этом Дне грусти. Одни стали жертвами Чернобыля в прямом контакте с радиацией — будучи ликвидаторами аварии, другие — просидев лишнего в активной зоне совершенно гражданским образом. Череда смертей приключилась и вовсе дурацких: Бондаря убила ножом собственная жена, Носарев содрал на спине асбестовую бородавку и навлек на себя рак, Тимохин велел таксисту гнаться за какой-то тачкой и разбился вместе с таксистом. С ним в машине был Жиркин — еще один достойный кадр, который в свое время слыл отчаянным проводником по женским общежитиям камвольного комбината. Но ему повезло — он в этой аварии уцелел. Однако судьба оказалась настойчивой через некоторое время после окончания вуза умер и Жиркин. Просто так, без явных причин. Вдогонку судьбе. Немало народа полегло в Чечне. Словом, на потоке был продемонстрирован весь спектр жизненных перипетий.

На предварительную сходку — под сень Студенческого бульвара прибывали, как правило, не все, а только самые ответственные товарищи. Остальные с опозданием должны были подтянуться непосредственно ко второму отделению, которое по завершении вступительной части планировалось в пойме реки с пионерским костром и синей ночью. С этой целью на берегу был разбит целый палаточный городок.

Чувствовалось, что у праздника серьезные спонсоры — вокруг пестрели плакаты «Лукойла», «Газпрома», «РАО ЕЭС». Вуз и поныне стабильно снабжал эти структуры своими выпускниками.

Высоким гостям, входящим на территорию лагеря, выдавались белые носки и красочные именные выкопировки из плана городка с указанием личного номера-места и расшифровкой назначения временных построек. Чтобы не плутать.

Самый большой шатер, как гласила карта-путеводитель, отводился под шведский стол, второй по величине — под банкет, третий, поменьше, — под танцы, а четвертый, пятый и шестой — под гардероб и остальное. В городке имелись расположенные точечным образом надувные кабины для задушевных и деловых бесед. Под сенью высоченных тополей был размотан ковер теннисного корта из искусственного дерна — планировался турнир «чайников». К вершинам прибрежных деревьев специально в честь праздника прицепили несколько тарзанок для далекого улетания в воду. Как обещал Артамонов, имелся и батут с вылетом в акваторию. Подразумевалась и русская баня с вениками — данное чудо света было развернуто тут же, в полевых условиях, под толстостенным колпаком из пуленепробиваемого целлофана и с походной каменкой внутри. По берегу тут и там стояли палатки-раздевалки, на случай если кого-то, не ровен час, потянет искупаться. На косе у самого края пляжа блистал свежепиленным ламелем подиум для театрального представления — на нем к вечеру затевались выжимки из гастролей Тель-Авивского драматического театра, приуроченные ко Дню грусти. Для детей в центре лагеря имелся загон-кенгурятник с нянями и гувернантками, намеренно длинноногими, чтобы дети ни до чего не могли дотянуться.

Пространство праздника было замкнуто — по границе городка стояли шеренгой синие пластмассовые биотуалеты.

Раздавая книги, я какое-то время находился в центре внимания. Меня поздравляли, нахваливали, величали самописцем — чем-то средним между самозванцем и летописцем — и поощряли к дальнейшему труду над собой. Но скоро народ увлекся непосредственно смыслом схода и рассредоточился по территории лагеря.

По поляне беспрестанно разносилось шампанское.

Всматриваясь в толпу, я пытался вычислить Артамонова. Ведь я никогда не видел его и даже не имел фотографий. Меж тем мне казалось, что я узнаю его сразу, как только увижу. Первым в поле моего зрения ворвался губернатор Макаров с Дастином. Вот уж чего не ожидал, так не ожидал! Я без труда сообразил, что Владимир Сергеевич мог здесь появиться исключительно в компании с Артамоновым. Больше не с кем. И не ошибся. Они вместе двигались в моем направлении. На каждом шагу их тормозили друзья и заводили разговоры. Как мне показалось, непомерно долгие разговоры, ведь длительность минутки зависит от того, на какой стороне турникета ты находишься. Я ревностно отслеживал их маршрут. От Артамонова просто не отставали — тормошили, обнимали, приветствовали. Он всем представлял своих попутчиков — губернатора Макарова с Дастиным, Дебору с детьми и еще какого-то парня лет двадцати.