Коллапс. Гибель Советского Союза - Владислав Мартинович Зубок

– погоня за прибылью, болезненный национализм, антикоммунизм и популизм. Ельцин и многие представители «ДемРоссии» обратились в новую веру, стали страстными антикоммунистическими идеологами, приверженцами западной либеральной демократии. Те, кто считал, тогда и позже, что Ельцин и российские демократы лишь хотели власти и были неискренны, ошибаются: многие из них на самом деле стремились освободить «Россию», другие «народы» и весь мир от советской «тоталитарной империи», рассчитывая построить на ее обломках «нормальное» «цивилизованное» государство и общество[1528]. Мало кто из них учитывал огромные риски этого предприятия, включая раздел экономики и ядерного арсенала, а также этно-территориальные конфликты. Подобно большевикам в 1917 году они считали, что история на их стороне. Эта уверенность в своей правоте и игнорирование рисков дали им большое преимущество перед Горбачевым и его правительством. С потрясающей наивностью, которая многим в то время и позже казалась парадоксальной, российские лидеры хотели, чтобы Запад признал их «новую Россию», дал им международное признание и принял в свои ряды. Не беря в расчет этих ожиданий, сопоставимых с идеологической революцией, понять историю разрушения СССР изнутри просто невозможно.

Как и другие исторические драмы такого масштаба и скоротечности, разрушение Союза имело свои поворотные моменты, когда главные действующие лица имели возможность сделать выбор – и либо делали его, либо нет. Горбачев был гроссмейстером номенклатурной политики, но ключевые решения ему удавались плохо. По-настоящему он рискнул лишь однажды, когда запустил экономические и политические реформы в 1988–1989 годах; до и после этого Горбачев медлил, искал иллюзорный консенсус, поддавался давлению и часто перекладывал ответственность на других. Путь Ельцина к власти, напротив, – череда авантюр. В 1989 году он поставил на будущее России, а не Советского Союза; в 1991-м – неоднократно повышал ставки, рискуя всем. Осенью того же года, когда Егор Гайдар убедил Ельцина, что выбор стоит между сохранением Союза и «спасением России» через освобождение экономики по рецептам МВФ, российский лидер колебался недолго и выбрал второе. Бурбулис и другие из окружения Ельцина, убежденные, что старая система должна быть разрушена, и вооруженные новой верой в либеральное будущее, действовали решительно. Напротив, номенклатурные реформаторы, защитники существующих государственных институтов, были полны сомнений, не уверены в своем лидере и ввиду этого перестраховывались и выжидали.

То, как быстро и легко обрушился центр советской государственности, поразило даже самых опытных западных наблюдателей. Британский посол Родрик Брейтвейт в заключении своего ежегодного обзора писал: «В 1991-м… Горбачев начал год без друзей, а закончил без должности. Ельцин победил, но столкнулся с крахом экономики, способным привести к досрочному завершению и его правления»[1529]. В то же время сами основные институты советского государства, как показывает эта книга, оказались удивительно устойчивыми и просуществовали почти до самого конца СССР. Их не смог разрушить даже шквал демократической революции в августе 91-го. Государственный аппарат просто перешел к Российской Федерации – вместо того чтобы создавать все с нуля, она унаследовала большую часть союзного государственного устройства. Когда хаос 90-х завершился, эти структуры, включая бывший КГБ, были воссозданы и обновлены в период президентства Владимира Путина.

Запад играл на удивление важную роль в судьбе горбачевских реформ и крахе Союза, хотя зачастую эта роль понимается превратно. Вопреки тому, во что верят многие американцы, на путь преобразований советское руководство толкнули не «звездные войны» Рейгана, не бремя холодной войны и непосильные расходы на оборону, а осознание необходимости перемен, которое росло в советской элите с начала 1960-х. Но по мере того, как СССР скатывался в кризис и упадок, терпели неудачу советские реформы и слабел партийно-идеологический режим, влияние Запада на советскую внутреннюю и внешнюю политику возрастало. К исходу 1988-го Горбачев, Шеварднадзе и их окружение вернулись к российской исторической традиции – стали рассматривать Запад как важнейшего партнера в грандиозной модернизации, на этот раз модернизации Советского Союза. А в 1989 году рост внутренней нестабильности в СССР и внезапное исчезновение коммунистических режимов в Восточной Европе поставили Горбачева перед необходимостью участвовать в строительстве нового международного порядка и одновременно просить западных партнеров предоставить ему кредиты и помощь. В этом революционном году многие участники российской оппозиции стали считать Запад образцом «нормальности», во имя которой они хотели сокрушить советскую систему и государство. К концу 1990-го даже самые консервативные и изолированные от мира стеной секретности группы советской элиты обратились к Западу с просьбой помочь им реформироваться и выжить. Летом 1991 года ожидание нового плана Маршалла захватило почти всю советскую верхушку.

Если бы страны Запада во главе с США действительно хотели «сохранить» СССР, шанс на его выживание был бы велик. Но они не стали вкладываться в распадающуюся страну. В Вашингтоне было немало и тех, кто хотел ускорить распад из соображений американской безопасности. Власти, эксперты и лидеры мнений на Западе не понимали, как их советские противники могли вдруг так стремительно превратиться в жаждущих сотрудничества партнеров и даже просителей. После десятилетий соперничества в холодной войне американцы продолжали рассматривать борьбу внутри СССР через призму парных противоположностей: «коммунисты» против «демократов», «реформаторы» против «консерваторов» и так далее. Лишь немногим экспертам хватало знаний и терпения, чтобы разглядеть нюансы. Конгресс, аналитические центры и многие члены администрации Буша по-прежнему считали Советский Союз «империей зла», которую невозможно реформировать. Диаспоры в Восточной Европе и государствах Балтии, правые республиканцы и либеральные демократы помогали своим друзьям и единомышленникам в Союзе, сторонникам антикоммунистических идей и национального сепаратизма. Администрация Буша в силу неопределенности ситуации предпочитала не занимать однозначной позиции, она стремилась иметь дело с Горбачевым. Однако давление восточно-европейских диаспор, ставки на национальную безопасность и сама интенсивность революционных изменений вынуждали архитекторов американской политики поддерживать и другие, оппозиционные, силы.

Независимо от поведения Буша все участники советской драмы, от прибалтийских националистов до путчистов, видели в Америке ключевую силу, определяющую их поведение и выбор. Самое поразительное в этой истории – стремление как Горбачева, так и Ельцина опереться на США, следовать американским указаниям и советам в обмен на признание и принятие в свою орбиту.

На Западе распад Советского Союза стал синонимом удачного завершения холодной войны, победы над коммунизмом, торжества либеральных ценностей и ожидания вечного мира и процветания. Многие чувствовали огромное облегчение от того, что исчез геополитический соперник, нашпигованный ракетами и танками. Развал СССР «устранил последний пережиток холодной войны как международной системы», – написал много лет спустя историк Арне Вестад[1530]. И это после всех стараний Горбачева изменить имидж Советского Союза! У западных лидеров, несмотря на отдельные исключения, не хватило ни политической воли, ни воображения, чтобы воспользоваться беспрецедентной исторической возможностью – укрепить демократию в России. Многие сочли