Жила-была девочка, и звали ее Алёшка (СИ) - Танич Таня

— Ты же сам, собственными руками копаешь ей яму! Из своей дурацкой, тупой ревности! Хочешь, чтобы она никому, кроме тебя, не досталась? Да только ты же все и потеряешь! Она же как песок сквозь твои кулаки и удавки просыпется, и все — поминай, как звали!

— Яму? Кто бы говорил о яме! Кто, как не ты, привел ее в это гнилое болото! Ты что, не знал, что творится в ваших кругах? Как ты мог затащить ее сюда, а потом бросить, оставить выживать — а если не выживет, пусть сломается, не жалко! К тому времени ты подыщешь себе новую марионетку!

Но эти все более агрессивные выпады и усиливающийся шум вокруг не могли отвлечь меня от основного занятия. Сложив в одну горку осколки стекла, напоминающие острокрылый бутон странного растения, я приступила к цветам. И если минутой назад я думала собрать их в охапку и поставить в другую вазу, то сейчас вдруг поняла — не стоит этим заниматься. Не стоит тешить себя иллюзиями. Однажды умершее уже не возвратишь. Цветы умерли ровно в тот момент, когда упали на пол, и теперь вместо того, чтобы наивно спасать их, мне нужно было просто похоронить то, что должно быть похоронено. Без колебаний, без слез, не противодействуя неизбежному. Не продлевая искусственно угасшую жизнь, но и не лишая ее той неуловимой красоты, которой она обладала в момент своей внезапной, похожей на крушение, смерти.

Не без труда ломая тонкие, но удивительно гибкие стебли, я с отстраненной улыбкой удивлялась этому последнему сопротивлению. Как глупо… Точно так же пыталась сопротивляться и я, но это только мешало исполнению заранее составленного плана. Сопротивление бесполезно. Каждый элемент мозаики должен занять свое место — совсем как эти цветы, изорванные и изломанные, украсившие собой вершину пирамиды, сложенной из осколков стекла.

Глядя, как на белые лепестки капает кровь из моих порезанных пальцев, с чувством глубокого удовлетворения я понимала, что все существующее и происходящее в мире — правильно и прекрасно. Даже смерть и безнадежное саморазрушение. Ведь оно является частью общей картины, которую нам не дано ни понять, ни увидеть.

И тогда я приняла решение вмешаться в происходящее. Ураган не мог бушевать вечно, я хотела его прекратить. Он слишком мешал моей спокойной сосредоточенности. В момент, когда кажется, что постиг какую-то величайшую тайну, меньше всего хочется находиться посреди очага хаотической борьбы.

Мои слова, прозвучавшие посредине ожесточенного спора, как я и ожидала, были услышаны не сразу, но я не теряя решимости, продолжала твердить:

— Марк, Вадим! Вы зря спорите…

— Да как ты не понимаешь, что нельзя запирать ее в четырех стенах?!

— Послушайте же меня! Я давно для себя все решила.

— Сам подумай — как можно оставлять после себя такую позорную память? Как ей публиковаться в будущем? Кто возьмет ее вторую книгу, если за ней закрепится репутация трусихи, сбежавшей от «праведного» гнева тупоголовых матрон и их прихлебателей?

На этом месте меня вдруг разобрал смех. Если до этих слов Вадима во мне оставалась капля интереса к его позиции, то теперь я точно поняла — он борется за призрачные идеалы. Было смешно и грустно осознавать такое положение вещей в отношении его вечных практичности и реализма, но факты говорили сами за себя. Пришел мой черед уличить его в наивности.

— Публиковаться? Вторую книгу? О чем ты, Вадим? Кто, вообще, сказал, что должна быть вторая книга? Да я с первой не могу справиться, сколько у меня проблем из-за нее! Не будет никакой второй книги, даже и не думай! Никогда! — повторила я слова Марка из недавнего разговора, состоявшегося в последний день нашей прежней жизни. Жизни, в которой я еще считала себя писателем.

И тут буря умолкла — резко, в одно мгновение, будто бы происходящее вокруг поставили на паузу. Казалось, мы впервые увидели, что происходит, и все вместе ужаснулись окружавшей нас картине.

Марк и Вадим, оба с налитыми кровью глазами, застыли у противоположной стены, глядя на меня, не скрывая растерянности и злости. Одежда обоих была в беспорядке, а руки Марка все еще сжимали ворот Вадима — кажется, за время моих размышлений и приятия фатальной стороны жизни, он попытался выставить незваного гостя силой, а тот неизменно давал отпор, не желая уходить и продолжая навязывать ему то, с чем бы он никогда не согласился.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Что такое… Алеша! Что же ты творишь! Что ты опять успела с собой сделать! — в голосе Марка прозвучал страх, который трудно было скрыть. Видимо, увидев кровь на моих руках, он подумал, что я снова поддалась своим разрушительным настроениям, не желая мириться с ситуацией.

В следующую секунду они оба оказались рядом, осматривая мои руки и экзистенциальную скульптуру из цветов и стекла.

Первым не выдержал Вадим:

— Что за хрень, птичка! Что за представление ты тут устроила? Опять за старое? Я тебе вот что скажу, ранимая ты натура. Если вдруг тебя опять накроет волна твоих старых привычек, больше я не смогу помочь — твой цепной бультерьер все время рядом. Поэтому я могу обещать только одно: еще раз увижу подобное — сам, своими руками, сверну тебе шею! Нечего хвост по частям пилить. Хочешь сдохнуть? Тогда я лично помогу тебе решить эту задачку, так, чтоб наверняка! И пусть меня посадят, осудят, расстреляют — мне плевать! В третий раз я тебя уже не вытащу. Нет у меня сил на это! Хватит того, что одного твоего полоумного дружка проворонил — и я сейчас говорю не об этом чучеле прокурорском, а сама знаешь, о ком! Всё, надоело! Лучше я сяду, чем буду жить, с чувством ответственности за тебя, зная, что черте где ты совершаешь очередной тупейший поступок, приближающий к яме еще на один шаг!

На этот раз ответом Марка был удар. Сильный, яростный удар, в который он вложил всю ненависть к Вадиму, к его мировоззрению, к его подходу к нашим проблемам, к его отношению ко мне — и я понимала, что, если сейчас ничего не сделаю и дам им сцепиться, угрозы со свернутыми шеями перестанут быть пустыми словами.

— Уходи, Вадим! — хватая Марка окровавленными пальцами за руки, глядя, как на них остаются красные следы, и, радуясь, что это всего лишь моя кровь, а не его или Вадима, закричала я. — Уходи, хватит! Хватит с меня всего, хватит твоей защиты! Лучше подумай о себе! Научись жить собой, своими талантами, не надо меня больше растить и защищать! Не хочу! Не надо мне это! Все равно я не собираюсь больше ничего писать! Считай, что я променяла твои наставления на обычную жизнь, с борщами и помидорами! Всё как ты когда-то говорил — сегодня мы грезим о музах, а завтра солим помидоры! Вот и я так хочу, да! И можешь считать меня дурой, предательницей, кем угодно, но мнения своего я не изменю!

Больше всего я боялась, что Вадиму изменит его странная, непривычная сдержанность. Похоже, он собирался до конца держать свое слово о том, что пришел не для войны, а для переговоров — потому не стал отвечать на удар Марка, выстреливший ему прямо в скулу, лишь крепче сжал кулаки и криво усмехнулся, рассеянно потирая место ушиба. Но моя словесная пощечина, судя по реакции, задела его гораздо больнее. Взгляд Вадима, до этого горевший насмешливой яростью, вдруг потух, стал пустым и мертвым.

— Погоди, птичка, погоди… То есть, та чушь, которую ты несла — кому нужна вторая книга, не буду больше публиковаться — выходит, и не чушь вовсе? Это твое последнее, обдуманное решение? Хотя… Какое там обдуманное. За тебя все время решает этот ходячий калькулятор, а ты лишь слепо подчиняешься. Что с тобой стало, Алексия? Куда ты дела собственные мозги? За каким углом ты их оставила? Я же знаю, они у тебя были — так что случилось сейчас?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Речь совсем не о мозгах, Вадим — еще крепче вцепившись запястья Марка, сделавшего очередное резкое движение в сторону Вадима, возразила я. — Наоборот, как раз сейчас я очень хорошо все понимаю. И понимаю, что ты тоже меня обманывал. Не специально, ты обманывался вместе со мной, говоря, что наш труд писателя кому-то нужен. Кому он нужен, Вадим? Ну, кому? Для кого мне писать? Если бы я могла сочинять миленькие истории для развлечения, я, может быть, еще и попробовала бы. Но я не могу, я давно разучилась делать это. Сложно писать о чем-то легком и незатейливом после того, через что мы все мы прошли. А говорить о чем-то важном и значимом я больше не хочу. Потому что это никому не нужно. Никто не хочет слышать и думать об этом! Пусть все вокруг нас летит в тартарары, народ хочет погибнуть, веселясь, понимаешь? Развлекаясь, Вадим! Как в последние дни Помпей, когда вулкан уже начал извергаться. А местные жители взяли и пошли в театр! Но из меня плохой затейник, я слишком устала для этой роли. Устала, но еще не омертвела — и мне больно, очень больно, когда мои самые сокровенные слова, которые я отдаю как тайну, как исповедь, начинают переворачивать, искать в них какие-то дурацкие, глупые смыслы, препарировать до мелочей. Они не книгу мою вот так разрезают, чтобы посмотреть и поковырять внутренности. Они разрезают меня, понимаешь! Они делают это с мной! А я не только писатель, я еще и просто человек, — опять повторила я слова Марка. — И я не могу этого больше терпеть. Это просто невыносимо, мучительно больно… А ты сам говорил когда-то — боль это не выход. От боли надо избавляться. Вот и я хочу — избавиться. Раз и навсегда.