Государевы конюхи - Далия Трускиновская

— Да нет, не писана, — трогая пальцем знаки, заметил дьяк. — До татар, говоришь? Откуда такие сведения?

— Да деревянная же! — Одинец, видя, что Башмаков держит в руках вещь, для него, Одинца, святую, стал входить в раж. — Вся русская грамота деревянной была! Вот почему ее огнем палили! Да и спалили подчистую! А что не спалили, то теперь уничтожить норовят, потому что в той деревянной грамоте — правда! И она на буковых досках писана, потому что бук — не гниет, а лишь слабо тлеет!

Во все время этой речи Тимофей, как старший, пытался добиться Одинцова молчания известным способом — пихал его левым локтем в бок.

— Буковые дощечки, стало быть? — уточнил Башмаков. — А как же к тебе самому эта древность попала? И почему вокруг нее столько всякой суеты?

— Она мне в наследство досталась. Законное мое наследство, от старого Трещалы.

— Кто таков старый Трещала?

Одинец несколько удивился. Ему редко приходилось беседовать с людьми, не знавшими этого имени, и он еще до встречи с Башмаковым был убежден, что уж Приказа тайных дел-то дьяк про старого Трещалу знать обязан. А тут — такое непонимание!..

— Данила! — видя, что Одинец лишь молча развел руками, сказал Башмаков. — Говори ты.

— Деревянная грамота, твоя милость, у кулачных бойцов от наставника к ученику тайно передается незнамо сколько лет, — кратко объяснил Данила. — Сперва, может, ее и прочитать умели, а теперь уж никак. Только и помнят, что песнопение Бояново, или молитва, уж не знаю…

Тимофей, занявший очень удобное для старшего место посередке, стал пихать Данилу правым локтем: какие тебе еще Бояновы молитвы, блядин сын, мы все тут православные!

— И ты — последний, кто ее унаследовал, — сказал Одинцу Башмаков. — Что ж так плохо берег?

Боец повесил голову.

— Батюшка Дементий Минич, прости его, дурака, — подал голос Богдаш. — Ему в своем грехе признаться трудно, а коли не признается — так без того ничего объяснить не сможет! Он мертвое тело из избы Земского приказа выкрал!

Дьяк призадумался, вышел из-за стола, встал напротив Одинца — не такой рослый и плечистый, но при нужде — вполне годный в противники, и даже не по силе, а по упрямому норову и бойцовской сметке, которых ему было не занимать.

— Ну, что же — выкрал и выкрал. Сам пришел и повинился — так, Аким?

— Так, твоя милость! Коли сам пришел и грамоту принес, то и повинился! — воскликнул Тимофей.

Дьяк видел, что конюхи всеми силами выгораживают бойца. Догадался и о другом — Одинца удалось сюда привести, пообещав ему, что дьяк Башмаков справедливо в его деле разберется и никакой обиды чинить не будет. И оттого, что эти четверо, немало в тайной кремлевской жизни понимающие, пришли сейчас к нему, к дьяку, не с враньем, а с доверием, он неожиданно улыбнулся.

— Данила! Ты все знаешь — продолжай!

— И много лет назад досталась эта грамота одному бойцу, звали его Трещала. Он и сам бился и в стенке, и охотницким боем, а под старость стал других учить. И было у него два лучших ученика — внук, молодой Трещала, да Аким Одинец. И он думал — кому грамоту передать? Кого из выучеников самым достойным признать? Ведь многие на Москве из тех, кто кулачные бои любят, про нее знали, только громко о том не говорили. Кому отдашь — того и лучшим будут считать, за него и его стенку об заклад биться. А жил старый Трещала один, жена померла. Правильно говорю, а, Одинец?

— Пока еще не соврал, — буркнул, предчувствуя рассказ о воровстве, боец.

— Сколько живу — ни разу не слыхивал про деревянные грамоты, — не в силах все же побороть сомнения, молвил Башмаков.

— А ты у кулачных бойцов спроси! — не выдержал долгого смирения Одинец. — Молодые могут не знать, а постарше — те скажут: у кого деревянная грамота, тот по старинке кулачному бою учит, как завещано. К нему и нужно идти! Он и стенку так построит, чтобы стояла прочнее каменной, и в лад бить выучит, разом наступать, разом отступать, когда — челу, когда — крыльям. И в охотницком бою драться правильно научит, по-дедовски. К тому, у кого грамота, учиться шли и за ученье платили!

— Не галди! — одернул его Тимофей. — Не на льду, чай. В палатах!

Покои, отведенные под Приказ тайных дел, были невелики, а горенка, где Башмаков принимал наедине нужных людей, и вовсе мала, стол со стулом, да аналой перед образами, да лавка под окошком, да печь — ничего более, однако Тимофей, бывавший во всяких хоромах, именно за скромные размеры особенно уважал это помещение. И своим уважительным отношением как бы говорил: в обширных-то покоях суета одна, а тут, где ничего лишнего, дело делается!

— Дальше кто говорить будет? — спросил дьяк. — Ты, Аким? Или Данила?

— Он пусть сказывает, — буркнул Одинец. — Я ему все растолковал. У него складнее выйдет.

— И жил при том Трещале правнук, от старшей дочери, Маркушка, — продолжал Данила. — Сама дочь где-то в Измайлове, что ли, замужем, а парнишка при деде жил, за ним присматривал. Вот деду совсем плохо стало, помирать собрался, и мучился до последнего — кому грамоту передать? И родному внуку хотелось, и понимал, что Одинца лучше воспитал, а внук пьет без меры!

Это Данила выпалил уже от души, вспомнив, как ходил Трещала по двору меж стенок с головой, полотенцем обмотанной, и маялся.

— А вы, я гляжу, подружились, — заметил Башмаков. — Крепко ты за Акима-то вступаешься!

Это еще не было упреком, но Данила опомнился. Обвинения в потворстве похитителю мертвого тела он не желал.

— А они оба, и Трещала, и Одинец, деда навещали. И Трещала сговорился с соседкой — как дед будет помирать, чтобы за ним послали. И на Тимофея-апостола…

— Днем ранее, — поправил Озорной.

— …или днем ранее деду совсем худо стало. Мучился, мучился, причастили его, исповедали, а как стемнело — он, видать, и решился. Дал Маркушке грамоту и велел наутро снести к Одинцу.

— Ты за печкой, что ли, там стоял? — строго спросил Башмаков.

— Не стоял, а по тому сужу, что парнишка был одет-обут, не впопыхах, босиком и без шапки, выскочил. Старый Трещала решил, видать, что коли он после исповеди и причастия чист душой, так чтобы уж до конца быть праведным и справедливым! А парнишка той деревянной грамоте цену знал. И тут же ему, видать, совсем худо стало. Соседки забегали парнишке, Маркушке, помочь, они же попа позвали, они же знали, когда поп после исповеди и причастия ушел — так, Семейка?

— Ушел, когда смеркаться стало, выходит, тогда старик был жив, — подтвердил Семейка. — Коли судить по тому, что парнишка выбежал одетый, он испугался дедовой немощи и собирался соседок звать.

— А тут как раз молодой Трещала навстречу! — убежденно объявил Данила. — И что между ними вышло — не знаю, твоя милость, врать не стану, а только парнишка от него убежал и грамоту унес. То ли проболтался, что грамота Одинцу завещана, то ли Трещала сам догадался — Бог весть. И тот Трещала побежал за парнишкой, и бежали они до торговых рядов, а там стояли распряженные сани. И Маркушка забрался в одни сани и укрылся рогожей. А Трещала стал его искать, и всполошил сторожей, и начался шум. Парнишка вылезать, видно, побоялся, сидел там, ждал, пока все стихнет, да и заснул. И замерз. А грамота при нем была. Утром их нашли…

— Я у него вскоре после Крещения был! — вспомнил вдруг Одинец. — Просил, он — ни в какую: тебе-то тебе завещаю, однако до смерти с ней расставаться не желаю. С тем и помер! А куда грамота запропала — Бог весть! Мы приходили в пустой дом, искали, я знал, где он ее прячет.

— Это вы уже наутро приходили, — напомнил Данила. — Когда грамота в Земский приказ попала. А Трещала об этом раньше вас узнал и стал думать, как бы ее из приказа добыть. А вы с Соплей все думали — куда Маркушка подевался…

— Что же открыто за парнишкой не пришли? — спросил Башмаков. — Непременно нужно было смотрителя кулачищем благословить! Иначе вам, бойцам, и жизнь не мила!

— Так они же знали, что у парнишки деревянную грамоту нашли! А написано не по-русски, твоя милость сама видит, — Данила был безмерно рад ввернуть приятное дьяку слово. — Они и побоялись, что примут за еретиков! А объяснять подьячим, что это за книжица, не хотели. Те-то, поняв, что Одинец за нее ничего не пожалеет, по миру бы его пустили! Или бы обманули — да и не вернули грамоту! А она для него — как… как…

— Он до последнего молчал — за грамоту боялся, — добавил Богдаш. — Он бы и с тем смирился, что она у молодого Трещалы, лишь бы к приказным не попала и не пропала! Мы уж, грешным делом, думали, будто он и невесть чего натворил! А он за грамоту пострадать готовился…

— Украсть-то проще оказалось — никому ничего не объясняй, а бей себе сплеча! — Дьяк был недоволен и недовольство свое выказывал чересчур явственно. — И что же, куда тело увезли?

— Сперва — в Хамовники, потом дали знать Арине, матери Маркушкиной, она приехала и в Измайлово повезла, там схоронили. А старого Трещалу молодой хоронил…