Мелкий бес - Федор Сологуб

Разрушительные потенции Шарика и Тургенева, как правило, носят характер бесплотной копии (зеркальной симметрии) агрессивных жестов их двойников: Передонов и Володин пакостничают действием, Тургенев и Шарик — помыслом и словом. Сцена пачкания обоев («за ужином все напились допьяна, даже и женщины. Володин предложил попачкать стены: все обрадовались; немедленно, еще не кончив есть, принялись за дело и неистово забавлялись. Плевали на обои, обливали их пивом, пускали в стены и потолок чертей из жеваного хлеба») имеет рефлексию в писательском сюжете: Авиновицкий обвиняет Тургенева и Шарика в том, что в своих сочинениях они «оплевывают» русскую жизнь. В ответ на гневную филиппику прокурора Тургенев восклицает: «О, презренная родина! (…) как бы я желал одним плевком оплевать все русское!».[370]

Важное место в серии «зеркальных» эпизодов занимают профетические диалоги героев о «светлом будущем»; Сологуб вводит их с целью профанации идей общественного прогресса и философии «надежды» — пародирует грезы чеховских героев о счастливой жизни через двести — триста лет.

Полное отождествление персонажей происходит в заключительной сцене маскарада, посредством реплики Шарика, брошенной разгулявшейся толпе: «Глазеть на меня нечего, у меня такое же рыло, как у всякого здешнего прохвоста».[371]

Уподобление героев отвечало авторскому замыслу. Создавая роман, Сологуб совершенно сознательно «метил» в Горького, олицетворявшего в своем творчестве революционные надежды либерально-демократического сознания. В идеалах общественной борьбы, исповедуемых автором «Песни о Буревестнике» или поэмы «Человек», Сологуб предчувствовал катастрофический нигилистический пафос (в духе автора «Бесов»; перекличка названий двух романов, очевидно, имела идеологический характер).[372]

«Мелкий бес» стал своеобразной инвективой по отношению к «На дне»: «передоновщина» всецело дискредитировала горьковскую тезу «человекобожества», провозглашенную Сатиным («Человек! Это — великолепно! Это звучит… гордо!»).[373] Симптоматично, что роман Сологуба, большая часть которого была напечатана в «Вопросах жизни» в год первой русской революции, в период общественного подъема, остался тогда почти без внимания современников и приобрел чрезвычайную популярность лишь в последующие годы. В 1908–1910 годах он переиздавался пять раз, общим тиражом более 15 тысяч экземпляров.

В своем прогнозе о разрушительном влиянии художественного творчества и идейной позиции Горького на русское общество Сологуб не был одинок. Его предчувствия разделяли В. В. Розанов, Мережковские, Д. В. Философов. В частности, 3. Гиппиус писала, что «проповедь» Горького несет с собой опасность уничтожения культуры, поскольку она освобождает человека «от любви, от нравственности, от имущества, от знания, от красоты, от долга, от семьи, от всякого помышления о Боге, от всякой надежды, от всякого страха, от всякого духовного или телесного устремления и, наконец, от всякой воли, — она — не освобождает лишь от инстинкта жить. И в конце этих последовательных освобождений — восклицание: „человек — это гордо!“ (…) У такого освобожденного от всего существа, во-первых, нет чем гордиться, а во-вторых — оно совершенно не человек. Зверь? (…) от человека — в последнее зверство, конечное, слепое, глухое, немое, только мычащее и смердящее».[374]

Эти слова могут служить комментарием к заключительным строкам «Мелкого беса»: «Передонов сидел понуро и бормотал что-то несвязное и бессмысленное». Картина грядущей катастрофы (торжество хамодержавия), представленная Гиппиус в статье «Выбор мешка. Углекислота» (1904), по своему смыслу синонимична социально-историческому обобщению Сологуба, получившему имя — «передоновщина».

Вполне вероятно, что обсуждение вопроса о судьбе России, особенно остро стоявшего перед русской общественной мыслью на рубеже столетий, не входило в творческий замысел автора романа. Между тем на страницах «Мелкого беса» (особенно его ранней редакции) этот вопрос получил своеобразное решение. «Персонаж Сологуба, — комментировал Андрей Белый, — всегда из провинции, и страхи его героев из Сапожка: баран заблеял, недотыкомка выскочила из-под комода, Мицкевич подмигнул со стены — ведь всё это ужасы, смущающие смертный сон обывателя города Сапожка. Сологуб — незабываемый изобретатель сапожковских ужасов. Обыватель из Сапожка предается сну (не после ли гуся с капустой?); при этом он думает, что предается практическим занятиям по буддизму: изучает состояние Нирваны, смерти, небытия; не забудем, что добрая половина обитателей глухой провинции — бессознательные буддисты: сидят на корточках перед темным, пустым углом. Сологуб доказал, что и, переселяясь в столицы, они привозят с собой темный угол: доказал, что сумма городов Российской империи равняется сумме Сапожков. В этом смысле и пространства великой страны нашей суть огромнейший Сапожок».

Сологуб предложил свой миф национальной истории: в его романе Россия предстает Аримановым царством, страной без будущего, покорная единственной неизменной стихии — «передоновщине», движимой необратимой волей к всеобщему распаду и хаосу. Передонов разрушает ее «тело», Шарик развращает «душу» и пробуждает асоциальные инстинкты. В современной русской жизни нет и не может быть никаких творческих сил. В свете исторической перспективы последующих лет роман об одержимости и безумии Передонова неожиданно получал провиденциальное звучание. (В этой связи Шариков — герой повести М. А. Булгакова «Собачье сердце» — предстает как «духовное чадо» писателя Шарика). Реальное течение русской жизни первых десятилетий века, с точки зрения писателя, всецело подтвердило прозорливость художественной и исторической концепции «Мелкого беса» («Ты эти предсказал кошмары, / Где Передонов — комиссар!» — писал Сологуб в 1926 году).

История публикации ранней редакции романа сложилась неблагоприятно. Сологуб активно предлагал рукопись «Мелкого беса» в журналы, но ее не решались печатать. 15 декабря 1903 года он обращался к редактору «Наблюдателя» Александру Петровичу Пятковскому: «Соблаговолите, наконец, известить меня, угодно ли Вам принять к напечатанию в „Наблюдателе“ мой роман „Мелкий бес“, доставленный мною в конце июня. Я много раз заходил в редакцию, и не мог узнать о судьбе рукописи. Письма мои оставались без ответа»[375] (письмо от 30 октября с аналогичной просьбой было оставлено без ответа). Вероятно, тогда же Сологуб предлагал роман Александру Яковлевичу Острогорскому — редактору-издателю журнала «Образование»[376] и вновь получил отказ.

В июне 1904 года он писал В. Брюсову: «Не возьмет ли у меня „Скорпион“ роман „Мелкий бес“? „Новый Путь“ хотел его напечатать, но мы не сошлись. Зинаида Николаевна, м(ожет) б(ыть), рассказывала Вам об этом досадном происшествии и, конечно, со свойственной ее простодушной несправедливостью, видела в этом мою жадность. А я не жаден, а просто неимущ. О моем романе и о гонораре за него я уже имел беседу с Г. Семеновым».[377]

25 июня он вновь обращался к Брюсову: «Дела мои стали очень скверны. М(ожет) б(ыть) придется уйти со службы. А денег у меня нет. Вот, не возьмет ли „Скорпион“ напечатать мой роман „Мелкий бес“ и главное, т(ак) к(ак) мне очень нужны деньги, то „Скорпион“ очень обяжет меня, если вышлет за роман гонорар теперь».[378] В течение двух лет все попытки пристроить роман были безуспешными.

Задолго до публикации в «Вопросах жизни» «Мелкий бес» был прочитан членами редакции «Нового Пути». Издатель журнала Петр Петрович Перцов вспоминал: «Помню толстую кипу разграфленных ученических тетрадей в традиционной обложке, в которых Сологуб, в своем качестве учителя, писал это, столь не педагогическое, произведение».[379]

«Помню первое знакомство с Передоновым, много лет назад, — вспоминала 3. Гиппиус, бывшая одним из редакторов журнала. — Помню кипу синеньких ученических тетрадей из магазина Полякова, исписанных высоким, ясным почерком Сологуба. Их было очень много, но, не перебрав все, — невозможно было остановить чтение. В романе попадалось еще много колючих резкостей, исключенных потом автором, — но Передонов стоял, как и стоит: во весь рост».[380]

Сологуб читал «Мелкого беса» у себя на «воскресеньях» в Андреевском училище. Содержание романа, вероятно, обсуждали в его ближайшем литературном окружении, и он мог учесть отдельные критические пожелания слушателей. В частности, он принял во внимание замечания о перенасыщенности текста эротическими и садо-мазохистскими сценами и снял целый ряд эпизодов.