Я умею прыгать через лужи. Это трава. В сердце моем - Алан Маршалл

инструкции. Они, конечно, менялись в зависимости от обстоятельств, но сводились все к одному — надо довести зрителей до белого каления, привлечь их на сторону Рэда, обеспечить на следующем представлении полный сбор.

— Во втором раунде, перед самым концом, падай. Покатайся немного по полу. Подними шум, кричи, что Боб ударил тебя ниже пояса. В свой угол ковыляй еле-еле. В последнем раунде кинь его в публику. Не останавливайся, когда зазвонит колокольчик, подожди, я сам вас разведу.

Рад с точностью выполнял указания. Когда Боб нацелил ему в ребра, Рэд как бы взлетел в воздух и грохнулся, хватая ртом воздух.

Толпа была всецело на стороне Рэда. Боба она ненавидела. Боб стоял под градом оскорблений, тяжело дыша, и мрачно глядел на поверженного Рэда. Хадсон сдерживал его.

В последнем раунде, когда боксеры стали осыпать друг друга ударами, вырываясь порой за пределы ринга, так что толпа отшатывалась в страхе, а Хадсон отчаянно звонил в колокольчик, крики и вопли были слышны так далеко, что люди стали сбегаться к балагану со всех концов площади.

Во время второго представления Рэд снова дрался с Бобом; бой шел с переменным успехом — это было задумано специально для того, чтобы подогреть интерес к решительной схватке Рэда с чемпионом, завершавшей выступление боксеров.

— Приходится поднять цену на билеты, — кричал Хадсон. — Это будет бой на славу — вы такого еще и не видывали.

Так оно, вероятно, и выглядело со стороны. Наверное, схватка эта казалась более реальной, жестокой, отчаянной и неистовой, чем любой подлинный бой.

Рэд был на ногах, когда битва закончилась. И получил свою пятерку, получил от Хадсона под торжествующий рев толпы, — получил только затем, чтобы вернуть ее, когда балаган опустеет, и в нем останутся одни лишь боксеры, молча сидящие на ящиках, обхватив голову руками.

Забрав раздувшийся от выручки портфель, Хадсон ушел в свой фургон. Я присел на жестянку из-под бензина. Рэд и Джонни посмотрели друг на друга.

— Ты уж прости меня, Рэд, за то, что я тебя так двинул, — сказал Джонни. — Я думал, ты успеешь отскочить.

— Понимаешь, реакция у меня уже не та, что прежде, — ответил Рэд. — Я же видел, к чему дело идет, — да не хватило проворства отскочить.

— Вот черт! Все тело ноет, — сказал Джонни. — А ты как?

— Фасад немного побаливает, — сказал Рэд, ощупывая щеки и подбородок. Ну да ничего, заживет.

— Завтра мы что, в Гамильтоне выступаем? — спросил Боб.

— В Гамильтоне, — ответил Рэд.

— И опять все снова-здорово, — сказал Джонни. — Доколе же это!

Они немного посидели молча. Боб поднялся первым.

— Ну ладно, пошли разбирать балаган. В восемь мы отчаливаем.

Глава 23

Я поставил свою машину неподалеку от барака для путников, находившегося за городской чертой, и прожил там несколько дней, пока не записал свои последние впечатления, а потом двинулся по шоссе, к Босуэллу, процветающему городку на юге земледельческого района. Через четыре дня в Босуэлле открывалась ярмарка, там я снова должен был встретиться с бродячими труппами, которые гастролировали в этом округе.

Милях в четырех от Босуэлла река делала крутой поворот, в излучине ее росли старые эвкалипты и кусты акации. Я затормозил недалеко от этого места и стал приглядываться к травянистым кочкам между деревьями, соображая, пройдет ли по ним машина.

Под одним из эвкалиптов была раскинута палатка. Перед ней горел костер, над которым висел закопченный котелок. Из котелка поднимался пар. Крышка котелка валялась тут же, у костра.

Близ палатки стоял изрядно потрепанный «додж». Видимо, первоначально это был обыкновенный легковой автомобиль, но задняя часть кузова была снята, и вместо нее к шасси приладили небольшой фургон со стенками из размалеванного брезента.

Краска, покрывавшая брезент, давно пересохла и превратилась в ломкую корку, испещренную трещинами. В одном из углов брезент был продырявлен, и сквозь бахрому серых ниток виднелся край доски, лежавшей внутри фургона.

Когда-то на фургоне красовалась надпись, но солнце и дожди почти стерли желтые буквы. Надпись располагалась дугой через всю стену фургона. Мне удалось разобрать лишь слова — «Предсказатель судьбы» и пониже, внутри дуги еще «Гипнотизер» и «Хиромант».

В палатке обитали двое. Один — худой, долговязый молодой парень с буйной шевелюрой, помешивал в котелке длинной вилкой; другой — уже пожилой человек с морщинками у глаз, стоял у входа в палатку и внимательно следил за моим приближением.

Я подъехал и остановился в нескольких ярдах от костра.

— Вы не будете возражать, если я расположусь здесь? — обратился я к старшему.

— Конечно, нет. Места хватит. Давай располагайся. Ты куда путь держишь?

— В Босуэлл.

— На ярмарку?

— Ага!

— А сам ты из каких мест?

— Из Мельбурна.

— А, из Мельбурна! Что ж… Сидней, тот неплохой городишко, только, по мне, улицы узковаты. Вот Аделаида — это да! И улицы красивые, широкие. Может, конечно, кому и Мельбурн по вкусу, только…

Он помолчал и, угрюмо уставившись в землю, добавил:

— Ладно, провались он, этот Мельбурн. Как ты сказал — чем на жизнь зарабатываешь?

— Я пока еще ничего не говорил.

— Ладно уж! Короче — чем промышляешь?

— Получаю иной раз фунт-другой за статьи в газетах.

Старик улыбнулся:

— Значит, ты здоров врать.

— Не сказал бы.

— Еще бы ты сам признался. Могу предсказать тебе судьбу. Интересуешься?

— Нет.

— Нет так нет, — безропотно согласился старик. — Да, простачки теперь все реже попадаются. Образование — вот что нас губит. Спроси хоть у Альберта, он у нас тоже с придурью. — И старик кивнул головой в сторону парня у костра.

— Спорить не стану, умом не вышел, — добродушно подтвердил Альберт. Все его внимание было явно сосредоточено на содержимом котелка.

Три дня я прожил бок о бок с этими людьми. Я узнал, что старший носит кличку «Цыган».

— Это потому, что он всю жизнь бродяжит, — пояснил Альберт.

Альберт был сыном Цыгана. Ему было, вероятно, за двадцать, но на вид я дал бы ему не больше восемнадцати. Волосы у него были рыжеватые, а глаза ярко-голубые, они смотрели на все спокойно, с сочувственным любопытством. Глаза Альберта смеялись, даже когда его веснушчатое лицо оставалось серьезным. Смеялся он охотно, но беззвучно, запрокинув голову и прикрыв глаза.

На меня этот беззвучный смех производил странное впечатление. Казалось, он говорит вовсе не о радости, а о скрытой иронии.

Тем не менее Альберт был счастлив. Отец и сын относились друг к другу с ласковой терпимостью, хотя постоянно переругивались. Споры и перебранки вносили разнообразие и оживление в их жизнь, которая без этого могла бы стать пресной и монотонной, и давали возможность оттачивать довольно-таки соленое чувство юмора.

Настойчивое утверждение Цыгана,